Бродский для детей

[N.N.]

Веселый триумвират — рецензия на книгу «Кто открыл Америку?» И. Бродского

Книга «Кто открыл Америку», выпущенная «Акварелью» в серии «Волшебники кисти», стала очередным изданием детских стихотворений Иосифа Бродского с иллюстрациями Игоря Олейникова. Вместе с предшествующими «Балладой о маленьком буксире» и «Рабочей азбукой» «Кто открыл Америку» образует некое минисобрание сочинений, появившееся благодаря очень удачному триумвирату: замечательное петербургское издательство, поэт-классик и небезызвестный художник.

«Кто открыл Америку» наряду с вышеназванными книгами – «книга художника»: каждая иллюстрация Олейникова искусно продумана (выразительные мимика и жесты персонажей, игровой минисюжет, остроумная композиция…) и призвана усилить эффект от стихотворного текста.

В поисках ответа на заявленный в названии вопрос смешиваются знаменитые имена и славные эпохи. Авторские анахронизм и эклектичность обретают новую жизнь в иллюстрациях. Безумно-вдохновенный и сосредоточенный Бетховен, зажав в зубах кисти, рисует на глобусе американский флаг, а белые перья в индейском головном уборе Наполеона красиво «рифмуются» с заметающим императора снегом на русских просторах… Объемные и остроумные иллюстрации выдвигают на первый план игровую, смеховую основу стихотворения и тем самым оправдывают некоторые его «странности», вызывают к жизни новое литературное качество текста, который, будучи автономным, способен вызвать недоумение.

 

Стихотворений для детей Бродский написал совсем мало – и слава Богу. Выражать недовольство творениями гения, да к тому же «лауреата Нобелевской премии, одного из крупнейших русских поэтов ХХ века», как традиционно именуют Бродского в различных издательских аннотациях, вроде как и неприлично, да только попробовал бы современный детский поэт написать что-то подобное! Критики и собратья по перу тут же закидали бы его гневными упреками: рваный ритм, интонационные перебои, переносы из строки в строку, неточные, «грязные», рифмы, усложненные звукосочетания, алогизмы – все это для юных читательских ушей и умов плохо, трудно и попросту не годится. После выхода «Рабочей азбуки», кажется, весь интернет облетели шутливые комментарии по поводу того, что «известный тунеядец Бродский посмеялся над профессиями»; только ленивый не шутил над особенно неудачным описанием на букву «Э»: «Свет погас, не видно пальцев. / Можно кошку съесть живьем, / наглотаться спиц от пяльцев… / Мы ЭЛЕКТРИКА зовем» (кошку съесть?.. спицы от пяльцев?!). Как заметил Самуил Лурье, «это не обязательно попытка халтуры – вполне возможно, что пародия на попытку халтуры».

Стихотворение «Кто открыл Америку» дает материал для вышеперечисленных нападок критики, но в менее острой форме. Предвижу негодование некоторых родителей: зачем поэт путает детей, перечисляя заведомо ошибочные ответы на заданный в названии вопрос, смешивая имена и эпохи в невообразимую кашу?.. Однако значительную часть обнаруживаемых нестыковок и целенаправленных абсурдностей можно списать на финальное «Вот так на подоконнике / Беседовали школьники…»

Нарочитая разговорность затрудняет и прочтение – из-за нестандартных пауз («Не Торричелли – Ньютоном / Америка…» – «Постойте, / не Ньютоном, а…» – «Нужно ли / настаивать на имени?»), и понимание – из-за вольных скачков мысли («Шекспир? Он из Италии…»). Но разговорность же и объясняет как свободную интонацию, так и безумную фантазию спора: это именно беседа, живое общение, причем беседуют школьники – что с них возьмешь… И надо уже наконец сжалиться и «сказать им, кто действительно / Америку открыл!» Если «Рабочая азбука» – «пародия на попытку халтуры», то «Кто открыл Америку» в каком-то смысле – пародия на мракобесие.

Ироничный, пародийный уровень, так легко узнаваемый взрослыми, изрядно их повеселит, а заодно и позволит разобрать вместе с ребенком, кто же на самом деле открыл Америку и что на самом деле изобрели или сочинили упомянутые в стихотворении персоны: Дарвин, Байрон, Шиллер, Бетховен… В деле упорядочивания хаотически мелькающих имен очень помогает послесловие, где все расставляется по полочкам: кто кем был и кто что открыл. Вот, например, «миниатюра» о Копернике, который – ну надо же! –

не был французским поэтом. Если бы ему сказали, что он французский поэт, он бы страшно обиделся. Он был астрономом, говорил по-немецки, писал на латыни, а жил на территории современной Польши. И открыл очень важную вещь: как из разных планет, включая нашу Землю, устроена Солнечная система. Так что ему было не до всяких мелочей вроде Америки…

В такой же манере представлены в послесловии и другие персоны, которых набирается в общей сложности чертова дюжина, не считая самого Христофора Колумба, – кратко, но в то же время и обстоятельно, и с чувством юмора.

Юмористическая составляющая, присущая и короткому финальному тексту от издателя, и самому стихотворению, и оригинальным иллюстрациям, служит, пожалуй, главным скрепляющим звеном для получившейся книги. «Акварель», Иосиф Бродский, Игорь Олейников – каждый из них по-своему «бренд», а усилиями такого триумвирата создается прекрасная и во многом неожиданная книга. Шуточный, но бурный рифмованный спор о том, кто же открыл Америку, в серии «Волшебники кисти» превращается еще и в безусловный шедевр иллюстрирования.

Татьяна Фролова, специально для KidReader.Ru.

 

---

Открытка отца И.Бродского из Харькова Осе 1950 г

[N.N.]

---

Почему Иосиф Бродский встречал каждое рождество в Венеции

[Talie]

Почему Иосиф Бродский встречал каждое рождество в Венеции

16:59 19/12/2013

Лариса Саенко встретилась с Мариолиной Дориа де Дзулиани, в которую некогда был влюблен Иосиф Бродский и которой он посвятил эссе "Набережная неисцелимых".

Подробнее »

Вообще-то, на эссе написано посвящение Роберту Моргану. Оставим эту деталь на совести журналиста.

@темы: современники о нем

---

[camambert]

На Colta.ru новое, ранее не публиковавшееся интервью И. Бродского:

http://www.colta.ru/articles/literature/907

Текст:

15 октября в Вене скончалась Элизабет Маркштейн - австрийская переводчица и славистка, тесно связанная с судьбами крупнейших русских писателей ХХ века. Ее биография типична для биографии европейского интеллектуала послевоенной эпохи. Дочь одного из основателей компартии Австрии Иоганна Копленига, в конце 1960-х годов Маркштейн становится ближайшей западной сотрудницей Солженицына, переводчицей «Архипелага ГУЛАГ» и на время вершиной солженицынского «Опорного треугольника» (как названы в продолжении «Теленка» те, кто сыграл важнейшую роль в передаче материалов писателя на Запад и обустройстве там его литературных дел: Никита Струве, адвокат Фриц Хееб и Элизабет, которую Солженицын дружески именует Лизой или Бетти). В начале 1970-х годов Маркштейн была лишена советской визы и соответственно возможности бывать в России. Однако за время частых приездов в СССР в конце 1960-х - начале 1970-х годов она успела познакомиться здесь со многими литераторами и, в частности, с Иосифом Бродским.

Это знакомство получило неожиданное продолжение в Вене в июне 1972 года, когда Бродский прилетел в австрийскую столицу стандартным маршрутом еврейской эмиграции из СССР - через Вену. Получив в мае 1972 года выездную визу, Бродский обратился к Маркштейн с просьбой встретить его в Вене. Вот как об этом вспоминает сама Маркштейн в своей мемуарной книге «Moskau ist viel schöner als Paris. Leben zwischenzwei Welten» (Wien: Milena Verlag, 2010):
«Выходит так, что интересные события в моей жизни то и дело начинаются с телефонного звонка. Вот и на этот раз. Я сидела с головой, накрученной бигудями, под сушильным колпаком у моей милой парикмахерши фрау Луизы... «Вас к телефону!» Я выползла из-под колпака - «Да, Маркштейн!» Далекий голос отозвался по-русски. «Говорит Иосиф Бродский». Он вынужден эмигрировать. Можем ли мы встретить его на аэродроме? Было 4 июня 1972 года. «Конечно, мы будем вас ждать».

Я познакомилась с Иосифом Бродским за несколько лет до этого, будучи в гостях у семьи Эткинд в Ленинграде. Со мной была моя дочка Мирли (по-русски скорее Мирочка), которой было тогда около трех лет. Только я уложила ее спать на диване в столовой, как вошел Бродский, сияющий от счастья: у него в этот день [8 октября 1967 года] родился сын. Все его поздравляли. Мирли уже и не думала спать и кокетничала с Иосифом. А он, в хорошем настроении, кокетничал с ней в ответ.
С поездкой из аэропорта все оказалось просто: издатель Бродского [Карл Проффер] прилетел встречать его из Штатов. А мы встретили Иосифа уже вечером. <...> Пока Бродский жил в Вене, он часто приходил к нам. Один поэтический вечер за нашим столом мы записали на магнитофон. Иосиф читал нам свои новые стихи, впадая порой в непривычный нам пафос, а затем очень ясно и убедительно отвечал на наши вопросы, иногда не без гордыни. Время от времени восьмилетняя Мирли тоже подавала голос. <...> По просьбе Иосифа мы отвезли его к Уистену Одену в небольшой городок в Нижней Австрии. Мои дочки Бабси и Кати ходили с Бродским в оперу, водили его по городу. Любопытным туристом он не был. Чувствовалась грызущая его тоска. Привлекательный мужчина, порой обаятелен, порой немногословен. <...>
Из Вены Бродский улетел в Лондон. Писем от него я не ожидала. В конце 1972 года нам и девочкам пришла открытка из Венеции с поздравлениями к Рождеству и Новому году. «Представьте себе, меня занесло сюда. Потому что для меня нигде нет места». Мне трудно было переводить домашним, такая горечь была в этом письме».

Аудиозапись чтения Бродского и его разговора с Элизабет и ее мужем, журналистом и писателем Хайнцем Маркштейном (1924-2009), сохранилась. В последние годы жизни Элизабет хотела видеть ее опубликованной. Эту беседу - первое обширное литературное интервью Бродского и на Западе, и вообще в его биографии - отличает редкий уровень откровенности и широта тематического разброса.Помимо уникальной фиксации первого впечатления Бродского от столкновения с тем, что принято именовать «западной цивилизацией потребления», особенно любопытно уяснение его литературных отношений на момент эмиграции - причем не только с советской словесностью в лице ее самых разных представителей, от Коржавина до Чухонцева, но и со словесностью неофициальной - с ближайшим к Бродскому кругом «ахматовских сирот» и ленинградского авангарда 1960-х - 1970-х годов.
Разговор публикуется с небольшими сокращениями. Мы глубоко признательны Екатерине Шкловской-Корди, Сергею Бондаренко и Эриху Кляйну за помощь в подготовке настоящей публикации.

Глеб Морев

 

[Бродский читает «Два часа в резервуаре», «Строфы» («На прощанье - ни звука...»), «Зимним вечером в Ялте», «Сретенье»]

- (Хайнц) Когда вы начали писать?

- Eighteen. 18 лет. When I was eighteen.

- Как вы относитесь к Чухонцеву?

- Никак. Я знаю, что о нем говорят то-то, то-то и то-то. Это абсолютный эклектик и не очень высокого качества.

- А мне он очень понравился. Я с ним познакомилась. Он интересный.

- Стихи его очень скучны, по-моему. То есть не скучны, там все... Надо сказать, что, конечно, не пристало так говорить - дело в том, что они все там занимаются нельзя сказать, что плагиатом, но воровством - да. Потому что к ним в «Юность» приходит очень большое количество стихотворений, и я не знаю, как это происходит - сознательно или бессознательно, но они просто очень многое крадут. Поэтому последние годы я им ничего не давал. Правда, кое-что расходилось, и так далее, и так далее. Я просто помню, как, скажем, я давал стихи в День поэзии - их не напечатали, а потом появились стихи какого-то Соколова, еще чьи-то, Ряшенцева, Чухонцева, где было много тех же самых приемов. Например, они никогда... Ну, я не хочу о себе ничего такого хорошего сказать... Но никогда никто из советских поэтов не писал свои стансы. Знаете, своя строфа. Я довольно много этим занимался, мне это просто было интересно... Ну, в общем, неважно. И вдруг я смотрю - моя строфа.

- Ну, я думаю, это подсознательно. Как у композиторов.
- Знаете, может быть, это, конечно, подсознательно, ничего не имею против подсознательных процессов, но мне, скажем, все-таки неприятно. Бывало неприятно. То есть мне, конечно, все равно, наплевать, и чего там делить. В конце концов, что это все такое - это все удовольствие, в общем. Каждый получает свое в тот момент, когда он делает.

- А Коржавин?

- Ну, по-моему, плохой поэт. Совсем плохой. Ну, то есть, у него очень хорошая ориентация и хорошие политические мнения, все как полагается. И, может быть, даже вкус, он любит хороших поэтов, но писать он сам... Но это с моей точки зрения, вы знаете, только с моей.

- Да нет, действительно, это у нас неправильно пошел разговор...

- Да почему, почему?!

- Мы это стерем.

- Сотрем! Делайте все, что хотите.

- (Хайнц) А Евтушенко - это большой поэт?

(Элизабет, смеясь) Хайнц шутит.

- Евтушенко? Вы знаете - это не так все просто. Он, конечно, поэт очень плохой. И человек он еще худший. Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя. По репродукции самого себя. Но он гораздо лучше с моей точки зрения, чем, допустим, Вознесенский. Потому что он человек откровенный, во всех своих проявлениях - Евтушенко. И он не корчит из себя Artist. Он не корчит из себя большого художника. Он теми известными ему и понятными всем остальным средствами добивается того, что он хочет. Его стихи можно просто бросить так, не дочитывая, станет противно, и так далее, и так далее... А вот с Вознесенским у меня всегда одна и та же история - мне просто делается физически худо. То есть когда ты видишь его стихи - это нечто оскорбительное для глаз. Для глаз и для всех остальных органов чувств, которыми воспринимается текст. Это именно воспринимается как какое-то оскорбление. Я не знаю, вот в этом смысле он, конечно, неподражаем. Второго такого нет. Потому что это бывает все что угодно. Ну, бывает глупость, бывает банальность, бывает бездарно, бывает пошло, скучно, я не знаю как, но он дает какое-то совершенно омерзительное качество. И с моей-то точки зрения Евтушенко гораздо лучше, потому что худо-бедно он пишет стихи по-русски, понимаете? А этот корчит из себя бог знает что - авангардиста, французского поэта и так далее, и так далее.

- (Элизабет) Я совершенно согласна с вами.

(Хайнц) А Евтушенко совсем не поэт?

- Вы знаете, нет, почему - у него есть стихи, которые, в общем, можно даже запоминать, любить, они могут нравиться. Мне не нравится просто вообще уровень всего этого дела. То есть в основном. Основной такой... дух не нравится этого. Просто - мерзит. Но вообще стихи есть хорошие. Объективно говоря, хорошие. И с ними вот та же самая история, та же история со стансами, понимаете? Они после того, как я в 65-м году вернулся из деревни и привез там какие-то стихи... Потому что в русской поэзии вообще не было своей строфы почти ни у кого - вот, скажем, пушкинская, онегинская строфа. Вот что погубило Блока с его «Возмездием» - что он не свою строфу взял, а пушкинскую. Ахматова говорила, между прочим... Вот, кстати сказать, пример: строфа в «Поэме без героя». Она говорила, что нужно иметь свою строфу. И когда это есть, то можно делать почти уже все что хочешь. Это, конечно, не совсем так, но это так.
- (Хайнц) А есть в русской поэзии, так же как в немецкой теперешней поэзии... Поэзия, которая разрушает слово, раскладывает слово?

- Это все было у нас на довольно высоком уровне в старые добрые времена. Во времена конструктивистов, футуристов, формалистов.

- У нас сейчас большой ренессанс Хлебникова.

- Ну, естественно, естественно. И я это очень хорошо понял. Я проходил мимо какой-то витрины, и там какие-то, по-моему, письма уже Хлебникова, изданные по-немецки, а рядом какие-тоsex books, знаете. «Second Sex», еще что-то такое... I'm curious.

- (Хайнц) А есть разные течения в русской поэзии? Как у нас, например, драматическое, новое романтическое... Сейчас.

- Вы знаете, Хайнц, я плохо себе представляю нынешнее положение. Я знаю, что существует, скажем, в общем... Существует довольно много разных, даже можно так сказать - не школ, но направлений. Но все они какого-то такого очень неприятного свойства: если это стихи с национальным характером, с национальным колоритом, то это немедленно принимает какой-то шовинистический или идиотический характер. Если это поэзия, как бы сказать, «романтическая» - то она ангажированная в любом случае.

- Соцреализм.

- Да. Если это поэзия сатирическая, то есть satirical, - то она просто однозначно негативная, понимаете? То есть не возникает ощущения, что человек занимается сатирой с какой-то высокой точки зрения. Он в пределах той системы координат, которая ему навязана. Есть некоторое количество (очень, по-моему, незначительное) поэтов, которые могли бы сделать очень многое, но, кажется, уже поздно. Не то чтобы их съели, их не уничтожили, не убили - нет. Их, в общем, более или менее задушили. Им просто не давали выхода, и в конце концов - знаете как: изящная словесность, вообще искусство - это такая вещь, которая... если только ты абсолютно одержимый человек, ты будешь заниматься ею, несмотря ни на какие обстоятельства. А в конце концов приходит в голову мысль: «Ну что это все вообще такое. В конце концов, мне же это приятно, и вообще это мое развлечение». Et cetera, et cetera. И, в общем, надо зарабатывать деньги. Можно, скажем, писать какие-нибудь пьески и так далее, и так далее. Заниматься какой-нибудь поденщиной. И, в конце концов, все это литература. И, в общем, не такая уж существенная вещь. Ну - не печатают и не печатают. И черт с ним. В конце концов - ладно. Надоедает пережевывать одну и ту же эмоцию, негативную и так далее. В человеческом сознании поселяется релятивизм. Что есть, по-моему, крупная опасность для всякого мыслящего существа.

- Кто это, например?

- Это Уфлянд. Это человек, безусловно, очень одаренный. Это такой поэт, живущий в Ленинграде, который почти уже не пишет стихов - одно-два стихотворения в год максимум, Еремин. И то это уже... Не то чтобы какая-то заумь. Но это а-ля Эзра Паунд. Но очень так провинциально все. Потому что он сначала писал замечательные стихи, постхлебникианская такая поэзия, очень хорошего качества. Но потом ему пришлось искать свой собственный путь и быть своим единственным собственным судьей, никакой среды, никакой атмосферы - и он начал истончаться. Знаете, more and more sophisticated. Пока все это не перешло за грань. Этакие загадки. Скорее загадки, кроссворды, ребусы. Со всем чем угодно: с иероглифами, с латынью, с греческим. И, в общем, это умно, но, с другой стороны, и довольно глупо. Может быть, умно на самом деле. Но это уже предельно заглушенная лирическая интонация.

Есть еще три поэта - разного качества, но, по-моему, хорошие. И если бы им дать возможность работать нормально - это было бы замечательно, это было бы интересно, но я боюсь, что уже тоже, как говорят в народе, too late. Эти трое - я у них многому научился. Они старше меня были года на три. Я с ними со всеми познакомился в 60-м году - на свое горе, на свою радость. В общем, подружились, потом все это распалось - и довольно скверным образом распалось в каждом отдельном случае. Распалось начисто совершенно. Анна Андреевна называла нас «волшебный хор». Но вот она умерла - и купол рухнул. И волшебный хор перестал существовать, разбился на отдельные голоса. Это Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев. Нас было четверо. Но теперь они... Рейн зарабатывает на жизнь статьями в каких-то журналах, сочинением научно-популярных сценариев, в общем, превращается понемножечку в монстра. Это человек уже в некотором роде сломленный. Своими личными обстоятельствами, персональными. В общем, уже не знающий, на каком свете он живет - на том, где он думает о себе как о поэте, на том ли, где он пишет все эти поделки, поденщину. Найман - он переводчик. Он вообще не был очень самостоятельной фигурой, и все-таки в нем что-то было, какая-то острота, какая-то тонкость была. Но переводы и все эти самые дела - они его малость погубили. Потому что он уже не помнит, где свое, где чужое. Слова для него просто - как, впрочем, для всех переводчиков рано или поздно - кирпичики. А не самостоятельная ценность. Это, впрочем, и для меня тоже. И Бобышев, о котором я знаю несколько меньше. Это довольно талантливый человек, с очень высоким чувством языка и понятием того, что он делает в языке. Это было его такое основное преимущество, и он это преимущество стал бесконечно эксплуатировать. Он не искал новых средств. И не то чтобы «не искал новых средств» - если бы была какая-то аудитория, была бы какая-то конкуренция, понимаете? Это смешно говорить про поэзию, но там это тоже есть. То... может быть, что-нибудь бы и вышло. А так, я думаю, они, в общем, все более или менее сходят с рельсов. Или переходят на другие, или я уже не знаю.

- (Хайнц) А скажите, Иосиф, вы считаете себя советским поэтом?

- Вы знаете, Хайнц, у меня вообще довольно сильное предубеждение против каких бы то ни было определений, кроме «русский». Поскольку я пишу на русском языке. Но я думаю, что можно сказать «советский», да. Вполне. Вполне. В конце концов, это, при всех там его заслугах и преступлениях, все-таки режим реально существующий. И я при нем просуществовал 32 года. И он меня не уничтожил.

- Хорошо, что вы говорите об этом... Я вот как раз в этой статье, о которой я вам рассказывала... Говорю о том, что вот эти эмигранты здешние, да и в Советском Союзе есть... То есть нельзя уже вычеркнуть. Это есть исторический факт и культурный факт.

- Культурный факт. Вот это самое главное. И, в общем, в ряде случаев многое очень в творчестве людей, которые живут в Советском Союзе, в России, инспирировано не divine invasion - не божественным вторжением - но идеей сопротивления, понимаете? Это надо всегда помнить. И в некотором роде можно даже быть благодарным за это. Или, может быть, я оказался в таком замечательном положении, что могу быть благодарным. Когда живешь и... Вы знаете, это странная история, у меня, может быть, просто что-то не в порядке с нервами или с системой чувств, но у меня никогда не было ненависти, гнева, то есть гнев был, но ненависти к режиму и ко всем этим делам, в общем, не было. Или, по крайней мере, я не мог его персонифицировать. Меня губила всегда одна вещь - я всегда понимал, что это люди. Это ужасная вещь. Для борца это вещь совершенно лишняя, то есть вредная смертельно. Стало быть, я не борец. Может быть - наблюдатель.

- В Чехословакии в 68-м году в некоторых городах при оккупации в первые семь дней были... или в одном городе, не знаю, - был лозунг: «Помните, что вы культурные люди».

- Это, между прочим, и погубило чехов.

- Ну что значит «погубило»? По-моему, они больше победили, чем могли бы победить в этом случае...

- Нет, вы знаете, Лиза, это не так. Они повели себя как школьники. Это в некотором роде мальчишество. Дело в том, что те принципы, которые они защищали... им почему-то, видите ли, показалось, что они нашли новые способы защищать эти принципы. А эти принципы - чтобы они не стали пустыми словами и не повисли в воздухе - если уж их защищать, если речь идет о том, что мы защищаем эти принципы, за них, к сожалению, надо проливать кровь. В противном случае тебя ждет просто та или иная форма рабства. Если ты уже заговорил о том, что ты хочешь свободы, ты этой свободы достоин и так далее, и так далее, - если ты уже выходишь на тот уровень, что у тебя отнята свобода, что ты не желаешь быть рабом, - то здесь надо, в общем... Новых способов бороться с рабовладельцами, кроме как оружием, не существует. Они совершенно напрасно считают, что они придумали новый способ. Разумеется, они опозорили Советский Союз на весь мир, и это все понятно, то есть Советский Союз опозорил себя, все это верно. Но все-таки надо быть в некотором роде прагматиком и понимать, что, в общем...

- Не знаю, здесь я не согласна, но это неважно... Они сохранили благодаря этому свободу, потому что раб, который восстал и которого потом четвертуют или вот так вот прижимают к ногтю, становится еще худшим рабом, сломанным. А они остались свободными людьми. И все, что происходит сейчас, особенно в отношении писателей, - это ведь полное неподчинение. Оно ведь только и возможно, потому что предшествовало вот это вот...

- Ну, может быть, может быть...

- Вы устали. Я не буду вас мучить.

- Нет-нет-нет.

- И потом - честно говоря, это грубая мысль, но мне уже начинает казаться, что любая жизнь лучше смерти. Мое поколение выросло под лозунгом «лучше умереть стоя, чем жить на коленях», а я сейчас не уверена в этом.

- Это верно. И все-таки, и все-таки. Весь вопрос состоит в том, во имя чего выжить. Человек ведь не камень, он не является выражением самого себя. И всегда вопрос: «Во имя чего»?

- Да, это правда.

- Я, к сожалению, нахожусь в довольно затруднительном положении, потому что я понимаю, что у вас не может быть ответа на этот вопрос. Потому что, когда смотришь вокруг, то уже непонятно, во имя чего живешь. Вот особенно здесь. Непонятно. Складывается впечатление, что во имя shopping'а, понимаете? Что жизнь происходит во имя shopping'а. Единственное, что остается, - постараться быть по возможности наименее involved вот во все это. В shopping и... Вы знаете, если бы я здесь вырос - я не знаю, во что бы я превратился. Просто не знаю. Я не понимаю... Это очень странное ощущение. Я не понимаю вообще, зачем все это. Нечто хорошее (но это наша, тоталитарная русская мысль) - что-то хорошее может быть только как награда, а не как априорное нечто, понимаете?

- Это очень русская мысль.

- Да. Или, с моей точки зрения, что я в ней вижу хорошее. То, что здесь, мне не очень нравится - это нереальный выбор, который здесь предлагается. Потому что этот выбор... Какой бы выбор ты ни совершил, это в лучшем случае ударит тебя только по карману. Но психологически, субъективно, как персону, это тебя оставляет в том же самом состоянии, в котором ты был и до выбора. Ну, за исключением автомобиля - он тебя может доставить дальше... В спиритуальном смысле это ничего не дает, абсолютно. И здесь может существовать только очень сильно одаренная... как бы сказать, чисто в артистическом смысле очень одаренная личность. Очень sensitive, понимаете? Которая очень чуткая и которая... музыка, не музыка, чем бы она ни занималась - литература, слово, - этот дар должен быть в ней настолько силен, чтобы все время вибрировать. Чтобы все время, чтобы он был более реальным, чем все остальное. Но это уже в некотором роде болезненное нечто должно быть, понимаете? Только очень физиологический художник может тут существовать. То есть когда желание рисовать или писать музыку вот такое... А не спокойный, рассудительный, нормальный человек, у которого есть какие-то представления о жизни. Впрочем, поэзия - это нечто другое. Я не знаю, что здесь должно быть: протест, безразличие. Но, в общем, я всегда себе говорил - всегда, во всех ситуациях, скверных, не скверных, даже когда мне удавалось делать что-то, с моей точки зрения, очень толковое, я всегда говорил себе: «Иосиф, надо взять нотой выше». Это как раз довольно интересная вещь, потому что не то что «нотой выше»... А потому что ситуация здесь выглядит как торжество справедливости. Это очень странная мысль. У меня есть в Ленинграде такой знакомый, который сын профессора, довольно большого негодяя (я еще один возьму, ладно?)...

- Пожалуйста.

- ...довольно большого негодяя, он, в общем, все время комплексует и жаловался мне на то, что не знает, как ему быть - уходить от отца, потому что у него то-се, пятое-десятое, у него руки по локоть в крови... Мейлах. Сын [Бориса] Мейлаха. А живет он на его даче. Я говорю: «Михаил, перестаньте, представьте себе, что вы живете на ферме у своего отца». На некоторое время он утихомирился. Теперь он снова с теми же самыми идеями приполз. Но уже приполз. Я ему говорю: «Михаил, ну как вы себе представляете, что, допустим, ваш отец, ну, действительно негодяй» - ну я говорил ему несколько иначе - «допустим, вы правы. Вы защищаете хорошую вещь, он защищает плохую вещь. Вы, как бы сказать, враги. Но как вы себе представляете торжество справедливости?» Он говорит: «Как?» Я говорю: «В конце концов торжество справедливости сведется к чему: к той же самой даче и к тем же этим самым...» То есть материальные оформления справедливости и несправедливости - они абсолютно идентичны, не правда ли?

- В какой-то очень грубой форме - но очень грубо я сейчас говорю - это то, что случается с 95 процентами протестующих художников и так далее, которых тут же сажают в золотую клетку.

- Ну да.

- (Хайнц) Я хотел вас спросить: согласны ли вы с философией Достоевского? О страдании? О том, что человек способен самоосуществиться и вообще стать человеком только через страдание?

- Нет, я так не думаю. Через счастье. Но это очень немногим дано.

- (Хайнц) Но вы говорили раньше, что поэзия возникает с какой-то стороны в сопротивлении.

- Ну конечно. Поэзия всегда в каком-то роде - это завоевание чего-то. Завоевание чьего-то внимания. Но существуют разные вещи: например, в Советском Союзе ты моментально завоевываешь внимание, ты завоевываешь внимание реальных лиц - двух, трех, пяти или десяти. И все зависит от степени твоей гордыни. И если это получилось и они с тобой согласны - то все в порядке. Может быть, и такие есть люди, вроде Евтушенко, которому обязательно, чтобы перед ним были «Лужники». А здесь это на более высоком уровне, на Западе. Потому что тебе надо спокойно смотреть в пустоту. Не ожидая, что она сейчас заселится аплодисментами и так далее. И вот если человек может это выдержать... Нет, Достоевский абсолютно прав, да, через страдание. Но, возможно, еще и через счастье.

- Этого еще не было.

- Было. Я знаю некоторое количество таких людей. В процессе, правда, я их знаю. Я не знаю, чем все обернется.

- Но где-то было страдание, без него... Может быть, счастье может принести и поворот в развитии, и нахождение самого себя, но как основной опыт человека - должно быть страдание все-таки. Теоретически себе нельзя представить развитие ребенка или какой-то модели, которая не имела бы опыта страдания, она не может стать человеком.

- Вы знаете, я видел одну такую модель, вот такую счастливую пару, которые очень сильно любят друг друга. И это люди очень высокого класса.

- Но где-то раньше в их развитии, это сейчас в их состоянии...

- Ну, одну секунду, извините меня, пожалуйста, нет, ничего не происходило: они не жили с другими людьми, их не сажали в тюрьму, не мучили.

- Но я не в этом смысле сейчас имела в виду страдание.

- В детстве - может быть. Но кто знает, что происходит в детстве и зачем все это ставить во главу угла.

- Да вообще, в принципе, не думаю, что сегодня может быть счастливый человек. Может быть, какая-то часть его жизни счастливая, какая-то очень существенная часть, но счастливого человека не может быть.

(Хайнц) Но может быть счастливый человек и страдающий человек.

(Элизабет) Конечно. Счастье вообще может быть только как негатив к страданию.

- Вы знаете, я не уверен в этом. Дело в том, что...

- Я вообще-то говорю умные слова, но не могла бы их доказать (смеется).

- Нет, почему, это все абсолютно правильно, это очень похоже на правду - то, что вы сейчас говорите. Я сам так тоже думаю. Но я знаю еще и вот это. Просто у меня был такой опыт. Кроме того, большинство людей страдание не «реализует», но ломает просто и превращает их во что-то совершенно... Так что, я думаю, не стоит настаивать на терапевтической роли страдания чрезвычайно...

- (Хайнц) Но вот художник страдает, когда он работает.

(Элизабет) Через смирение может привести человека к личности...

- И вот опять не совсем правильно. Потому что художник - особенно в русской терминологии - это живописец, я тоже не совсем с этим согласен, потому что я понимаю, как художник может быть счастлив, когда он видит и познает что-то, когда он работает. Я предполагаю, что Брак (это мой любимый художник) - это не страдалец. Его художником сделало не страдание. Но колоссальное внутреннее богатство и процесс работы - вот что сделало его человеком. Я даже думаю, что Шагал, между прочим, не страдалец.

- У нас много, в нашей семье сейчас по этому поводу, эти дискуссии у нас не впервые, потому что все сейчас болеют Достоевским. Всегда приводят пример Баха как счастливого человека, хотя я не могу себе представить...

- Баха, Моцарта...

- Ну, Моцарт был все-таки несчастен тоже...

- Как?..

- Просто по жизни, по всему... Это не так важно - Моцарт счастливее Баха, но Баха я не могу себе представить, чтоб он...

- Моцарт - это такое вертикальное развитие - ничего в ширину, все вверх. Это просто замечательно. Моцарт - это вообще... Я не знаю, более счастливого человека, чем Моцарт, я себе представить не могу.

- (Хайнц) И есть ли различия между художником, между писателем, между композитором? Можно ли говорить, что есть различия?

- Конечно, конечно. Особенно между писателем. То есть между тем, кто пользуется словом.

- (Хайнц) В самом процессе созидания.

- В средствах, в средствах.

- Хайнц имеет в виду не только в средствах, но и в самом душевном настрое при творческом процессе.

- Язык - это совершенно специфическая вещь, конечно же. Языком нельзя пользоваться свободно. Ты уже здесь...

- ...фрустрирован.

- ...фрустрирован, да, абсолютно точно. И поэтому, конечно, литераторы в некотором роде уже condemned for suffering. Художник - меньше. Композитор - еще меньше.

- Свободнее. Да, это очень правильно. Композиторы - да, вы правы. Моцарт, можно себе представить, творческий акт уже дает полное освобождение.

- И особенно теперь. Чем дольше, между прочим, существует искусство, то есть чем больше проходит времени, тем тяжелее приходится художнику, потому что помимо всего прочего, помимо того, что у него там еще есть за душой, ему приходится какие-то средства выбирать. Новые создавать средства и так далее, и так далее. И это происходит не только согласно его внутреннему самоощущению, но и в понятии о какой-то конкуренции, понятии о том, что уже сказано. И хуже всего в этом смысле, конечно, писателю.

- (Хайнц) Я думаю, потому что литератор непосредственнее обращается к человеку и к обществу, в то время как композитор и художник имеют дело с природой и с общей гармонией. На высшем уровне...

- Просто, понимаете, дело в том, что у всех разный язык, - я думаю, что да, это верно, но это не до конца верно, потому что к обществу - когда вы говорите о литераторе и обществе - но это уже такое клише заведомое. На самом деле вообще в конечном счете литератор обращается не совсем к обществу, а это вопрос его внутренней жизни, когда он пишет. Это он делает, в общем, для себя. Вот в чем, например, основное достоинство...

- Да-да... Человек, его предмет - человек.

- Но литератор, помимо всего прочего, в его творческом процессе очень сильно... сильнее, чем в каком бы то ни было ином, присутствует критицизм по отношению к самому себе. Самоконтроль. Тогда как, я думаю, средства музыкального языка - они дают, в общем, гораздо большее раскрепощение. То есть они не закрепощают. Хотя - я не знаю. Может быть, это все приблизительно, потому что я не очень представляю себе то, что музыкальный язык сегодня представляет собой, потому что там же тоже очень много всего чего угодно.

---

[Talie]

dystopia.me/brodsky/

Если кликнуть по ссылке, то откроется замечательно иллюстрированная статья об Иосифе Бродском.

---

Старайтесь уважать жизнь

[camambert]

Интернет-издание "МедиаПорт" опубликовало перевод речи Иосифа Бродского перед выпускниками Мичиганского университета в 1988 году.
Мне раньше не встречался этот текст, может быть кому-нибудь еще будет интересно.

Старайтесь уважать жизнь

www.mediaport.ua/staraytes-uvazhat-zhizn

...

Вообще, старайтесь уважать жизнь не только за её прелести, но и за её трудности. Они составляют часть игры, и хорошо в них то, что они не являются обманом.
Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке.
Иными словами, старайтесь быть немного мазохистами: без привкуса мазохизма смысл жизни неполон.

Если это вам как-то поможет, старайтесь помнить, что человеческое достоинство - понятие абсолютное, а не разменное; что оно несовместимо с особыми просьбами,
что оно держится на отрицании очевидного. Если вы найдёте этот довод несколько опрометчивым, подумайте по крайней мере, что, считая себя жертвой,
вы лишь увеличиваете вакуум безответственности, который так любят заполнять демоны и демагоги, ибо парализованная воля - не радость для ангелов.

...

 

---

[camambert]

С днем рождения, Иосиф Александрович!

Каждый год я мечтаю весной приехать в Венецию, рано утром, поблуждав переулками, выйти к набережной (какой? - той самой) и за столиком перед кафе увидеть Вас.
С чашкой кофе, с сигаретой, с чайкой, парящей над тяжелой морской волной, с небом 1972 года или может быть 87-го.
Недавно, найдя в сети эту фотографию, поняла, что кто-то уже совершил подобное путешествие.
Он всё сделал верно и даже попал в нужный год. Было утро, солнце согревало прохладный камень, запах кофе перебивал запах водорослей и коты собирались у причала в ожидании рыбаков с уловом.
Но за столиком в кафе не было Вас.
Он купил открытку в книжном магазине по дороге к набережной, в кафе на площади сел за свободный столик, цитату на обороте вписал по памяти или скопировал из тонкой потрепанной книжки,
которую возил с собой. Открытку вложил в книгу и откинулся на спинку стула.
Вот и всё.
Припекало южное солнце. Холодок одиночества стекал по его спине.

С днем рождения, Иосиф Александрович.
До несвидания.

 

Венеция:

 

Фото: http://www.facebook.com/photo.php?fbid=503886172993944&set=a.503886159660612.1073741840.122637967785435&type=1&theater
http://www.facebook.com/media/set/?set=a.3064205927521.151038.1334693278&type=3
http://not-really.diary.ru/p181255195.htm

 

---

С днем Рождения, Иосиф Александрович!

[N.N.]

24 мая 1940 года в Ленинграде родился Иосиф Бродский.





Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль!" выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль - свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

1986

---

В звуке

[Albert Osbourne]

Только пепел знает, что значит сгореть дотла...

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,
и слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль", выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц.
Потому что падаль - свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.



***

Человек приходит к развалинам снова...

Человек приходит к развалинам снова и снова,
он был здесь позавчера и вчера
и появится завтра,
его привлекают развалины.
Он говорит:
Постепенно,
постепенно научишься многим вещам, очень многим,
научишься выбирать из груды битого щебня
свои будильники и обгоревшие корешки альбомов,
привыкнешь
приходить сюда ежедневно,
привыкнешь, что развалины существуют,
с этой мыслью сживешься.

Начинает порою казаться -- так и надо,
начинает порою казаться, что всему научился,
и теперь ты легко говоришь
на улице с незнакомым ребенком
и все объясняешь. Так и надо.
Человек приходит к развалинам снова,
всякий раз, когда снова он хочет любить,
когда снова заводит будильник.

Нам, людям нормальным, и в голову не приходит, как это можно вернуться
домой и найти вместо дома -- развалины. Нет, мы не знаем, как это можно
потерять и ноги, и руки под поездом или трамваем -- все это доходит до нас
-- слава Богу -- в виде горестных слухов, между тем это и есть необходимый
процент несчастий, это -- роза несчастий.
Человек приходит к развалинам снова,
долго тычется палкой среди мокрых обоев и щебня,
нагибается, поднимает и смотрит.

Кто-то строит дома,
кто-то вечно их разрушает, кто-то снова их строит,
изобилие городов наполняет нас всех оптимизмом.
Человек на развалинах поднял и смотрит,
эти люди обычно не плачут.
Даже сидя в гостях у -- слава Богу -- целых знакомых,
неодобрительно смотрят на столбики фотоальбомов.
"В наши дни, -- так они говорят, -- не стоит заводить фотографий".

Можно много построить и столько же можно разрушить
и снова построить.
Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,
ничего нет страшнее развалин,
на которые падает дождь и мимо которых
проносятся новые автомобили,
по которым, как призраки, бродят
люди с разбитым сердцем и дети в беретах,
ничего нет страшнее развалин,
которые перестают казаться метафорой
и становятся тем, чем они были когда-то:
домами.



***

Пролитую слезу.

Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь глядеть одна,
надевай его на
безымянный, конечно".

"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня -- слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро".

"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца.

---

[Айза***]

Случайно увидела картинку,подскажите пожалуйста где найти пообные со стихами Бродского... в сообществе не нашла

---

[Lymantria]

"Хотите, я разбужу для вас кота?.."



Считалось, что признаком особого расположения Бродского является предложение разбудить кота для гостя.


Автор: Анна Самойлова (palemoth)

---

"Как хорошо..." или диалог двух поэтов.

[Talie]

Как хорошо без женщины, без фраз,
Без горьких слов и сладких поцелуев,
Без этих милых, слишком честных глаз,
Которые вам лгут и вас еще ревнуют!

Как хорошо без театральных сцен,
Без длинных "благородных" объяснений,
Без этих истерических измен,
Без этих запоздалых сожалений.

И как смешна нелепая игра,
Где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен,
Когда партнеры ваши - шулера,
А выход из игры уж невозможен.

Как хорошо с приятелем вдвоем
Сидеть и пить простой шотландский виски
И, улыбаясь, вспоминать о том,
Что с этой дамой вы когда-то были близки.

Как хорошо проснуться одному
В своем веселом холостяцком "флете"
И знать, что вам не нужно никому
"Давать отчеты" - никому на свете!

А чтобы "проигрыш" немного отыграть,
С ее подругою затеять флирт невинный
И как-нибудь уж там "застраховать"
Простое самолюбие мужчины!
/Александр Вертинский, 1940/

* * * * *
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
/Иосиф Бродский, 1961/

@темы: стихи

---

[7 sm of grass]

Бродский в сердцах людей)

Санкт-Петербург,улица Пестеля

---

[verser]

Ещё один перевод. Качественно лучше предыдущего, как мне кажется. В любом случае, очень прошу не лишать меня критики.

* * *
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.

И. Бродский

-----------------------------------------------------

Мой перевод:

* * *
Well, you get back to native land,
Look around, who needs of you,
For whom you'll be a friend?
Getting back, you should go to

buy some sweety wine; behold
out the window, thinking slightly:
It's your, just your own fault.
Well, good. Thank you almighty.

So good, there is no one to blame,
so good, no one with you is bound.
So good, that no one, by the way,
must love you, leastwise now.

So good, nobody never saw
you off to night, fearful and dark
So good, through whole the world, alone
to go on foot from railway-park.

So good, hurrying home
to catch thyself in not honest words
and realize how slowly soul
cares 'bout new changes that aren't worse.

J.Brodsky

13 сентября 2012

---

[verser]

Можно ли переводить Бродского на английский, не зная английского?
Переводил давно. Использованы были словари, яндекс, гугл-переводчик и проч. Что получилось - читайте ниже.

"Не выходи из комнаты":

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья.
Только в уборную — и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
Таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Перевод:

Don't leave the room

Don't leave the room, make no mistake.
You need no Sun, if want Shipka to take.
Outside all is pointless, especially bliss and pain.
Go to the closet and come back again.

Oh, don't leave the room, don't call the motor.
Because the space is made of the corridor
which ends with a counter. If come alive
milka, opening her mouth, cast out without connive.

Don't leave the room; think you're caught a cold.
What can be more interesting than chair and wall?
What for go out to get back in the night
the same as you were but highly maimed?

Don't leave the room; dance, catching jazz heat,
in coat on naked body, with shoes on bore feet.
The hallway smells like ski grease and cabbage.
You wrote many letters; one more will be overmuch.

Don't leave the room. Oh, let solely room
guess how you look like. Incognito ergo sum
been said rashly to form by substance.
Don't leave the room! Out, there is not France.

Don't be a fool! Be what others were not, whether sure.
Don't leave the room! Give vent to furniture,
merge your face with wallpapers. In any case,
isolate thyself from chronos, cosmos, eros, virus, race.

Август 2011 - сентябрь 2012

---

[N.N.]

Шиповник в апреле (1969)

Шиповник каждую весну
пытается припомнить точно
свой прежний вид:
свою окраску, кривизну
изогнутых ветвей – и то, что
их там кривит.

В ограде сада поутру
в чугунных обнаружив прутьях
источник зла,
он суетится на ветру,
он утверждает, что не будь их,
проник бы за.

Он корни запустил в свои
же листья, адово исчадье,
храм на крови.
Не воскрешение, но и
не непорочное зачатье,
не плод любви.

Стремясь предохранить мундир,
вернее – будущую зелень,
бутоны, тень,
он как бы проверяет мир;
но самый мир недостоверен
в столь хмурый день.

Безлиственный, сухой, нагой,
он мечется в ограде, тыча
иглой в металл
копья чугунного – другой
апрель не дал ему добычи
и март не дал.

И все ж умение куста
свой прах преобразить в горнило,
загнать в нутро,
способно разомкнуть уста
любые. Отыскать чернила.
И взять перо.

---

[Forget Me Never]

А я все думаю, насколько удивительно, что он в советское время писал такие стихотворения на темы Ветхого и Нового Завета. Даже "рождественских" стихов у него несколько... Еще один повод придраться к "нашему рыжему" для советских атеистов и бюрократов.

---

единороги Кортеса

[Е. А.]

будет изменено.

Русский может спокойно говорить только о своей смерти!*

на днях в книге о. А. Кураева о теософии и христианстве — "Сатанизм для интеллигенции" — встретила строки Бродского из стихотворенья "К Евгению":

Все-таки лучше сифилис, лучше жерла
единорогов Кортеса, чем эта жертва.
Ежели вам глаза скормить суждено воронам,
лучше если убийца — убийца, а не астроном.

это о. Андрей по поводу язычников цитирует; то есть — вполне сочувственно.
а вот меня впечатлило это "лучше". очень лихо показалось — так выбирать за других... и как-то в худшем американском духе. есть ведь такой подход в Штатах...

тогда же обратила внимание на слово "единорог" в том же смысле — "артиллерийское орудие" — у Гоголя. помните, кавказский майор Ковалёв с большой приятностью умел рассказывать анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе.
захотелось выяснить, в чём соль анекдота; и попутно узнала, что артиллерийский единорог — изобретение 18 века. русское.
но больше запомнилось, что это гаубица. и сначала подумалось о том, что образ не строится: жерл как раз не было бы видно /поскольку гаубица тем и отличается, что бьёт из-за пределов видимости, из-за горизонта/. а потом и прочее вспомнилось...
вообще говоря, во времена Кортеса гаубицы уже были /другие, не единороги/. но вот именно у Кортеса их, судя по всему, не было вообще. пушки только... которые сами по себе.
вслед за единорогами прилетели вороны — тоже не совсем к своему месту. нету их в Америке, ворон. есть вороны /ravens/; относительно мелкие, поэтому их в Штатах зовут воронами /crows/. но вот ведь какое дело — и эти вороны в поименованной местности — на Тегуантепекском перешейке /к которому так здорово подрифмованы пришельцы/, на древних землях ацтеков — не водятся.
к воронам, если бы они были сами по себе, пожалуй, не было бы вопросов. хотя буквально получается — это о ком угодно, но только не об ацтеках или их пленниках; вот им-то вороны /и вороны/ уж точно не грозили, что другое, а это — нет... ну что ж, пусть не об ацтеках. — но вот вместе с единорогами — вопрос ещё об одной неточности снять кажется уже как-то сложнее.
думаю, вполне может быть, что обе неточности допущены осознанно. вполне мог Бродский лучше меня знать и про единороги, и про вооружение конкистадоров, и про то, что американские вороны — это вороны, и про то, что в Центральной Америке они не водятся. но ведь понадобились эти натяжки не где-нибудь, а в, мягко говоря, этически сомнительном месте... на этом кошмарном лучше. это лучше он тоже, надо полагать, сам понимал... вероятно.

а по ходу всех уточнений — где какие вороны, да какие пушки — выяснилось нечто гораздо похуже /или получше — как посмотреть/. само жертвоприношение криво описано. не было этого. нет данных, что это было, есть — о другом. тоже страшном, но по сравнению — намного меньше.
может — если за себя выбирать — пушки лучше, чем эта жертва, которую Бродский описывает /так здорово подрифмовывая к ней жерла/. только её не было, этой жертвы /так же, как жерл/. и это, конечно, само по себе радует.

призрачный выбор получился, в общем. между тем, чего не было, и тем, чего не было. но так получилось, очевидно, помимо авторских воли и замысла; и рассуждение в стихе построено на том, что выбор был реальным.

в стихотвореньи поминается также Пушкин. и это даёт повод отметить, что Пушкин был, как известно, весьма внимателен к подробностям, старался не допускать неточностей. и от своего лица не выбирал за других, погибших — какая гибель для них предпочтительней...

---------------------------------------
*на всякий случай, во избежание недоразумений, напоминаю: здесь "русский" — в смысле "принадлежащий к русской культуре, её наследник". к Бродскому тоже это определение отношу — в некоторой степени.

@темы: его творчество, стихи

---

[Talie]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Статья журнала GQ

[N.N.]

Одеться человеком: Иосиф Бродский

Мы продолжаем реконструировать классические образы людей, тоньше других чувствоваших время.

 

Если оставить за скобками поэтику Бродского, мы любим его за то, что он никогда не был чужд бытовой культуры. Бродский любил и понимал вещи, они населяли его стихи. Он лез за рубашкой в комод, смотрел на голубые пиджаки в витринах, подмечал желтизну истертого кожаного дивана. Молодой Эдуард Лимонов написал в своей статье «Поэт-бухгалтер» следующее: «Почти все стихотворения написаны по одному методу: недвижимый философствующий автор обозревает вокруг себя панораму вещей. Скажем, Бродский, проснувшийся в номере венецианского отеля, с грустной обязательностью (делать нечего, они тут) перечисляет нам предметы, обнаруженные им в спальне при пробуждении… Затем (почти единственное действие в стихотворении) передвинувшийся к окну поэт сообщает нам, что он видит за окном: «шлюпки, моторные лодки, баркасы…». Дальше следует более или менее удачно-неудачное сравнение: «— как непарная обувь с ноги творца…». Метод сравнения употребляется им бессчетное количество раз. Назвал предмет — и сравнил, назвал,— и сравнил. Несколько страниц и сравнений — и стихотворение готово».

Простим Эдуарду Лимонову свойственные молодости непонимание ситуации и желание выделиться. Как и любой мыслящий человек, Бродский знал, что между рубашкой, куском венецианской штукатурки, упавшей к его ногам и слезой ребенка нет ровным счетом никакой разницы. «И еще я бы хотел заронить в вас мысль, что пока у вас есть лицо, рубашка, верхняя одежда и ноги, не безнадежен и беспросветный мрак» – писал он в своем эссе. Подписываемся, но дополним – «красивая рубашка и хорошо сшитая верхняяя одежда».

 

 

 

 

www.gq.ru/style/fashion/2226/