***

[Igby]

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,
и слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль", выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц.
Потому что падаль - свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

@темы: стихи

---

[ментоловый]

«Я не желаю вам ничего, кроме счастья. Однако будет масса темных и, что еще хуже, унылых часов, рожденных настолько же внешним миром, насколько и вашими собственными умами. Вы должны будете каким-то образом против этого укрепиться; в чем я и попытался вам помочь здесь моими малыми силами, хотя этого очевидно недостаточно.
Ибо то, что предстоит вам, - замечательное, но утомительное странствие; вы сегодня садитесь, так сказать, на поезд, идущий без расписания. Никто не может сказать, что вас ожидает, менее всего те, кто остается позади. Однако, единственное, в чем они могут вас заверить, что это путешествие в один конец. Поэтому попытайтесь извлечь некоторое утешение из мысли, что как бы ни была неприятна та или иная станция, стоянка там не вечна. Поэтому вы никогда не застревайте - даже когда вам кажется, что вы застряли; это место сегодня становится вашим прошлым. Отныне оно будет для вас уменьшаться, ибо этот поезд в постоянном движении. Оно будет для вас уменьшаться, даже когда вам покажется, что вы застряли... Поэтому посмотрите на него в последний раз, пока оно еще имеет свои нормальные размеры, пока это еще не фотография. Посмотрите на него со всей нежностью, на которую вы способны, ибо вы смотрите на свое прошлое. Взгляните, так сказать, в лицо лучшему. Ибо я сомневаюсь, что вам когда-либо будет лучше, чем здесь.»
И. Бродский, «Похвала Скуке»

---

Фрагмент из программы Марины Тимашевой "Российский час" на радио Свобода

[N.N.]

Роль ссылки в жизни Бродского

В городе Коноше и деревне Норинское, где Иосиф Бродский в 1964-65 годах отбывал ссылку, прошла конференция, посвященная этому периоду и его роли в жизни поэта.

Из воспоминаний друга Бродского Якова Гордина: “Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре 1964 года, он был приставлен к зернохранилищу - лопатить зерно, чтобы не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их деревню с собой в историю мировой литературы”.

Как именно сбывается это пророчество, смогла воочию увидеть филолог Татьяна Никольская, когда-то лично знавшая Бродского, а теперь вот побывавшая на конференции, посвященной его ссылке.

- Приехали люди из разных концов России, из Швеции был друг Бродского Бенгт Янгфельдт. Местные жители считают, что благодаря Бродскому Коноша на карте мира стоит наряду с таким городами, как Петербург, Нью-Йорк и Венеция. Несколько лет назад местной библиотеке города Коноши было присвоено имя Бродского. Каждый год в день рождения Бродского они проводят в библиотеке какой-нибудь вечер или, чего Бродский, честно говоря, не любил, поют песни на его стихи. Они разработали очень интересные экскурсии и провели их для нас, участников конференции. И даже показали отделение милиции, в котором Бродский сидел за нарушение паспортного режима, даже лужу показали, которая была тогда и сейчас осталась. Есть в Коноше и краеведческий музей, где часть экспозиции посвящена Бродскому. Там хранится даже красный шерстяной шарф, который Ахматова прислала в ссылку Бродскому.

- В рекламном проспекте Коноши есть и кружева, и ткачества, и гармошки, и местные грибы, и земляника, и, в то же время, - фотография Бродского. Не было ощущения таких овеществленных Васюков?

- Я бы не сказала. Исторически так сложилось, что туда посылали на исправление Выяснилось, что Черномордик тоже пишет стихи, из-за стихов он и попал на Север, поскольку, будучи в Москве в командировке, он увидел газету, в которой было написано, что МГУ на Ленинских горах строят студенты, а он знал, что строят заключенные. Написал на эту тему резкое стихотворение, читал его - закончилось ссылкой
спецпереселенцев. Там действительно к ссыльным очень хорошо относились, бок о бок с ними жили и работали. Более того, эти люди способствовали подъему промышленности Коноши. Например, среди докладов, которые делали местные жители, был один очень интересный – “Друг Бродского Черномордик”, посвященный человеку, благодаря которому Бродского записали в библиотеку города Коноши. Дело в том, что тогда его туда не записывали, потому что он был прописан в деревне Норинское, которая в двадцати километрах от Коноши, и кто-то должен был за него поручиться. Бродский с этим Черномордиком, тоже спецпереселенцем, встретился случайно около входа в библиотеку. Они разговорились. Черномордик был заместителем директора местного завода. Под его поручительство Бродского и записали в библиотеку. Выяснилось, что Черномордик тоже пишет стихи, из-за стихов он и попал на Север, поскольку, будучи в Москве в командировке, он увидел газету, в которой было написано, что МГУ на Ленинских горах строят студенты, а он знал, что строят заключенные. Написал на эту тему резкое стихотворение, читал его - закончилось ссылкой. Бродский с Черномордиком подружились, поскольку нашли общие литературные интересы, и даже после возвращения Бродского из ссылки Черномордик к нему приезжал. Но поскольку у Черномордика в жизни уже было много неприятностей, они договорились, что Бродский никогда не будет упоминать его имени. Были очень интересные краеведческие доклады: что представляла собой Коноша в 60-е годы. Был доклад не приехавшего, но приславшего воспоминания Анатолия Генриховича Наймана, были доклады чисто уже касающиеся творчества. Мне очень понравились те, что касались исключительно самого творчества Бродского. Я прочитала доклад под названием “В деревне никто не сходит с ума”, где сопоставляла религиозно-философскую концепцию этого стихотворения Бродского, написанного до ссылки, и стихотворения “В деревне бог живет не по углам”. Если в первом стихотворении присутствует свойственный раннему творчеству Бродского эсхатологический характер и апокалипсические ноты (там не случайно назван Иоанн Богослов, который глядит с часовни на деревню), то второе, как мне показалось, отмечено пантеистическим восприятием. Я проконсультировалась с одним известным эллинистом, Александром Леоновичем Хосроевым, который подтвердил мои интуитивные соображения и назвал конкретное стихотворение Горация, которое близко к стихотворению Бродского.

- А что показывают на экскурсионном маршруте по Норинскому?

- Бродский там жил в двух домах. Показывают эти дома, места, где он работал, источник, колодец, где он должен был брать воду - водопровода-то не было. Уже в конце ссылки он предъявил справки о том, что в связи с врожденным пороком сердца ему не очень полезно заниматься тяжелой физической работой. Узнав, что он хорошо фотографирует, его взяли на работу в Коношу в качестве разъездного фотографа, в местный Дом быта. И нам этот Дом быта показывали. Там была пишущая машинка системы “Ундервуд”, на которой он мог писать стихи. Заказы на фотографирование приходили и из соседних деревень, куда было довольно трудно доехать, и он добирался до них когда на попутной машине, когда на велосипеде. Он обязан был возвращаться ночевать в деревню Норинское, где был прописан, он не мог ночевать в Доме быта, это считалось нарушением паспортного режима. Известна история, когда к Бродскому приехали на день рождения друзья, а он сидел в отделении милиции за нарушение паспортного режима. И тогда один из друзей пошел и договорился о том, чтобы Бродского на время отпустили, а потом он свое отсидит.

- Сама деревня еще живая?

- Полуживая. 12 домов. Летом там живут дачники. Зимой живут только в двух домах. Там очень хотят, чтобы сохранился дом, в котором жил Бродский, но для этого нужно, чтобы там все время были люди. И если удастся организовать туристический маршрут, если будет туристическая инфраструктура, если местные жители смогут обеспечивать туристов едой и жильем, тогда люди там смогут жить круглый год.

(Фрагмент из программы Марины Тимашевой "Российский час")

www.svobodanews.ru/content/article/1883276.html

---

[Пушистый Вареник]

Помните "Натюрморт"?
последнее время меня сводит с ума это стихотворение. Я брожу по улицам и губы сами по себе шепчут
"Это абсурд,вранье
Череп,скелет, коса
Смерть придет, у нее
Будут твои глаза"...

К чему все это я говорю? Просто интересно стало, нет ли в обозримом будущем мероприятий типа совместного чтения и слушания стихов? Это вообще практикуется?

---

атмосферное

[polarsea]

---

[Tsurune]

---

Соломон Волков - "Диалоги с Бродским"

[suspended in gaffa]

Всем привет :-)
Случайно наткнулась на сообщество в очередном приступе нежной любви к Бродскому, случившемся после поездки в Италию (в Венеции, Флоренции, Риме часто ловила себя на том, что думаю его стихами). Вернувшись в Москву, почувствовала острую необходимость "что-нибудь про Бродского почитать". Вообще, прочитав все-все-все стихи и эссе (по крайней мере, те, что были изданы :-) ), я как-то ходила мимо всяческих биографически-мемуарных книжек, ибо они обыкновенно... ну, сами понимаете :-) Но в очередной раз зайдя в книжный, "не удержалась и купила" (с) "Диалоги". Может, Америк для членов сообщества не открою, но вдруг! Сказать, что я была приятно удивлена - ничего не сказать. Читала запоем, перечитывая и выписывая мысли и "что почитать". Литература-история-политика-музыка-театр-кухня и все-все-все, что только возможно, живо, интересно, читается не как сухо-мемуарное произведение (ЖЗЛ...), а как книга с ярким сюжетом (такой интервью-детектив %) )! В общем, всем нечитавшим очень, очень рекомендую.

Плюс - приятная новость, косвенно относящаяся к теме сообщества - издали небольшой сборник Одена, называется "Лабиринт", переводчик В. Шестаков, стихи на двух языках рядом. Очень приятное издание, правда :-)

---

Поэт о поэте. Не совсем в тему, но.

[D-r Zlo]

...При этом хотелось бы отметить, что Цветаева -- поэт
чрезвычайно искренний, вообще, возможно, самый искренний в истории русской поэзии. Она ни из чего не делает тайны, и менее всего -- из своих эстетических и философских кредо, рассыпанных в ее стихах
и прозе с частотой личного местоимения первого лица единственного числа.
Поэтому читатель оказывается более или менее подготовленным к манере цветаевской речи в "Новогоднем" -- так называемому лирическому монологу. К чему он, однако, никак не подготовлен, сколько раз он "Новогоднее" ни перечитывай, это к интенсивности этого монолога, к чисто лингвистической энергии этой исповеди. И дело совсем не в том, что "Новогоднее" --стихотворение, т. е. форма
повествования, требующая, по определению, при максимальной сфокусированности, максимальной конденсации речи. Дело в том,
что Цветаева исповедуется не перед священником, но перед поэтом. А по ее табели о рангах поэт примерно настолько же выше священника, насколько человек -- по стандартной теологии -- выше ангелов, ибо последние не созданы по образу и подобию Божьему.
Как это ни парадоксально и ни кощунственно, но в мертвом Рильке
Цветаева обрела то, к чему всякий поэт стремится: абсолютного слушателя.
Распространенное убеждение, что поэт всегда пишет для кого-то, справедливо только наполовину и чревато многими недоразумениями. Лучше других на вопрос "Для кого вы пишете?" ответил Игорь Стравинский: "Для себя и для гипотетического alter ego". Сознательно или бессознательно всякий поэт на
протяжении своей карьеры занимается поисками идеального читателя, этого alter ego, ибо поэт стремится не к признанию, но к пониманию. Еще Баратынский утешал в письме Пушкина, говоря, что не следует особо изумляться, "ежели гусары нас более не читают". Цветаева идет еще дальше и в стихотворении "Тоска по родине" заявляет:

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично -- на каком
Непонимаемой быть встречным.


Иосиф Александрович Бродский. Об одном стихотворении

---

[Лаура и её оригинал]

Александр-хаус
Текст: Петр Фаворов
Фотографии: Иван Пустовалов

Четыре года назад в Музее архитектуры появился новый экспонат — архитектурное бюро «Александр Бродский». В честь годовщины в музее проходит выставка Бродского. «Афиша» провела три дня за разговорами с самым необычным архитектором страны.


Рядом с Музеем архитектуры стоит небольшой особняк с мемориальной доской в честь художника Серова. Александр Бродский, проходя мимо, скользит по доске взглядом и вдруг говорит:

— А у меня во дворе живет пес. Пес рыжий, а зовут его — Серый. Странно.

Бюро архитектора Бродского находится в Руине. Недосгоревший и недореставрированный флигель усадьбы Талызиных на Воздвиженке сейчас — часть Музея архитектуры. Три этажа голых кирпичных стен, массивных стропил и остатков былой лепнины, а в глубине, в самой последней комнате, на самом верху — Бродский. Лауреат множества архитектурных конкурсов, единоличный представитель России на прошлогодней Архитектурной биеннале в Венеции, самый удивительный и необычный архитектор страны. «Когда нас было всего двое, я и Ярик Ковальчук, мы мыкались по разным неприятным местам, — вспоминает Бродский. — И тут в нашей жизни появился Давид Саркисян (директор Музея архитектуры. — Прим. ред.) и спросил: вам нужно помещение? — Конечно, нужно. — Давайте вы займете в музее одно небольшое помещение, и это будет грант, что-то вроде «architects in residence». С тех пор Бродский и его сотрудники стали чем-то вроде экспоната: «Мы были музеефицированы. То есть в любой момент может открыться дверь — и войдет Давид с группой, скажем, японцев. И тогда мы показываем японцам все, что у нас есть».

Нежданные японцы видят такую картину: низкий стол для переговоров и возлияний, вокруг несколько нормальных рабочих мест современного архитектора — монитор, клавиатура, принтер, а у окна — стол Бродского. Там нет компьютера («Я не умею нажимать ни на одну кнопку»), зато примерно на две ладони в глубину — слои исчерканной кальки, детали макетов, огромные листы с телефонами, адресами и датами. Этот стол однажды даже попал на обложку журнала — в 2006 году «Проект Россия» впервые посвятил целый выпуск одному архитектору, им оказался Бродский.

Архитектурный институт Бродский закончил в 1978-м, 29 лет назад. «С тех пор как я получил диплом архитектора, я не то чтобы стремился что-то построить, но я думал об этом. Пауза получилась большая, лет двадцать с чем-то. Но я о ней не жалею, я во время нее занимался очень приятными вещами». Бродский со своим многолетним соавтором Ильей Уткиным нашли для себя то, что позже назовут «бумажной архитектурой»: тончайшие офорты, где сквозь вязь линий и фигур проступали контуры невероятных сооружений. Офорты то и дело выигрывали международные архитектурные конкурсы с абстрактными названиями вроде «Стеклянный дворец» или «Бастион сопротивления». Потом они с Уткиным разошлись, и Бродский стал заниматься чистым современным искусством — инсталляциями на темы архитектуры и жизни, от которых к горлу подкатывал ком, как будто тебе напомнили о чем-то давнем, прекрасном, но безвозвратно ушедшем. В конце 90-х, к примеру, ему предложили сделать инсталляцию в нью-йоркском метро, на полузаброшенной станции Canal St. «Это абсолютно пиранезиевское пространство, очень красивое и очень страшное, с битым стеклом, с крысами, с текущей водой. И я там предложил сделать настоящий канал с лодками, с огромными тенями на стенах. А народ через эту станцию был вынужден проходить на пересадку, и реакция у них была, конечно, забавная». Бродский приехал в Америку на пару месяцев, монтировать экспозицию, а вернулся через четыре года. «Жизнь в Нью-Йорке была довольно тяжелой, без страховки, без всего. Жили мы в Джерси-Сити, в полупромышленном районе, на бывшей табачной фабрике. А сейчас ее, кстати, снесли, и на этом месте что-то строит Рем Колхас. Очень жалко».

Первое здание по проекту Бродского появилось в 2000 году. Это был ресторан «95°» на берегу Клязьминского водохранилища — отклонившаяся на пять градусов от вертикали деревянная конструкция из стоек, лестниц, будочек и площадок. После этого проекта к Бродскому присоединился Ярослав Ковальчук, ставший его помощником и правой рукой. Появились сотрудники: Надя Корбут, Даша Парамонова и другие. С их помощью за семь лет у бюро «Александр Бродский» составилось изрядных размеров портфолио: вот павильон для водочных церемоний, построенный из старых оконных рам, вот бар «Облако» с крышей из пластиковых пакетов. Есть дома, в основном загородные: дом Марата Гельмана, похожий на обросший пристройками скворечник, или дом в Тарусе, где сложноустроенный жилой параллелепипед полностью уместился под совершенно отдельной от него прозрачной двускатной крышей. Множество интерьеров: квартиры, офисы и клубы, вроде «Апшу» его друга Мити Борисова, где Бродский умудрился с чистого листа создать обжитой уютный мир, в котором, кажется, уже десятки лет пьют и пляшут милые, добрые люди.

Вместе с Бродским и его сотрудником Кириллом Ассом мы едем осуществлять авторский надзор — смотреть, как пиар-компания Арсена Ревазова (он же автор романа «Одиночество-12») обживается в новом офисе, переделанном из огромного цеха. Из вестибюля офисного центра «Яуза-Тауэр» мы попадаем в мир Бродского — белые стены, обнаженные строительные конструкции, одна стена из немного жеванного, нарочито неаккуратно выкрашенного металла. В кабинете Ревазова проходит обсуждение проекта его загородного дома. Звучат слова «геодезия», «эскиз», «фундамент».

Спрашиваю, с чего вообще начинается проект дома. Бродский говорит — со знакомства с заказчиком. «Если контакт есть, то дальше идут разговоры о требованиях и пожеланиях. Я люблю то-то и то-то, мне нужно то-то и то-то». При дальнейших расспросах выясняется, что идея ресторана «95°», к примеру, возникла в основном из наклона деревьев вдоль кромки водохранилища, а потом уже пришла и крепость этилового спирта, и тема пошатнувшегося советского быта. А «Дом на зеленом мысу», где два стеклянных объема поставлены у огромной кирпичной штуковины (которую все называют «печка»), возник из разговора с заказчиком.

— Он хотел такую печку?

— Нет, он хотел две большие комнаты.

— И что он сказал потом?

— Это замечательный заказчик. Он спросил: «Я в этом ничего не понимаю, но вы скажите — это шедевр?» Мы сказали — да, это шедевр.

Есть еще один анекдот про работу Бродского с заказчиками. Когда «Винзавод» только-только открылся, его хозяева очень переживали из-за проходной: там были блохастые собаки и неопрятные охранники, которые к тому же ругались матом при детях. Обратились к Бродскому, главному архитектору реконструкции. Тот сел и написал на бумажке: «Техническое задание. 1. Помыть собак. 2. Переодеть охранников. 3. Научить их вежливо общаться». (Сам Бродский утверждает, что такого не было.) «Винзавод» — самый большой проект в истории бюро. Бродский рассказывает о нем не без дрожи в голосе: «Мы любим старые дома, а там была задача сохранить старый завод. Ограничения, которые там имелись, были нам понятны и симпатичны: работать только в интерьере, ничего не строить снаружи. Что-то из задуманного удалось, что-то нет. Заказчикам иногда не хватает веры в то, что все можно сделать по-настоящему хорошо. А впрочем, бог с ним».

В выходные Бродский, его жена Маша, их дети и друзья их детей берут меня на дачу. Крохотный домик, купленный еще его дедом, — место, где Бродский вырос и откуда, по всему видно, берет начало очень многое в его вселенной. Внутри домика — канитель маленьких комнат, антресольных закутков, лесенок и дверей. Посреди осеннего леса под свисающей с березы лампой глаз то и дело натыкается на приметы уходящей жизни: старая кукла в сарае, умывальник с пимпочкой, брошенные в траве велосипеды. Как внутри бескрайнего интерьера работы Бродского.

Дача наводит на мечтательный лад: я интересуюсь, что бы из бумажных проектов он в самом деле построил. «Да я построил бы все, безо всякого раздумья и с большим удовольствием. Вопрос в том, нужно ли это кому-нибудь, кроме меня, и есть ли на это деньги». Особенно ему жаль дома для престарелых футболистов. Это три карандашных рисунка, получившие главный приз на «Арх-Москве» два года назад: здание с ренессансными галереями вокруг внутреннего двора, а во дворе — футбольное поле с деревом посередине, чтобы давало престарелым игрокам тень.

— А вот пришел бы человек, скажем, президент Федерации ветеранов спорта, и сказал: хочу построить дом для престарелых футболистов. Вы бы многое изменили в том проекте?

— Ничего не изменил бы. Так бы все это и сделал. Вентиляция, канализация — это все впихивается.

— А дерево вы бы привезли из питомника?

— Я бы нашел такое дерево и обстроил его. Это ж не очень большое здание — поле даже меньше мини-футбольного, дворовое. Оно же для престарелых.

В прошлом году куратор Российского павильона Евгений Асс пригласил Бродского представлять Россию на Венецианской архитектурной биеннале. На заданную кураторами тему «Город» он откликнулся не графиками и схемами, как прочие. Он придумал выставку «Населенный пункт» — несколько видео и несколько инсталляций. Вот «Шарманка»: большущий аквариум на больничной каталке, крутанешь ручку — и под битловскую «Your Mother Should Know» на маленькие пятиэтажки со светящимися окнами падает и падает снег. Для музыки Бродскому почему-то обязательно понадобился кассетный плеер. Сотрудники всю Москву обегали, продавцы на Савеловском рынке смотрели на них круглыми глазами, наконец нашли! У Бродского в ящике стола. «Когда прогресс делает шаг вперед, Бродский немедленно делает шаг назад», — сделал вывод из этого случая Митя Борисов. Бродского об этом лучше не спрашивать. «Да какой это принцип — это моя техническая безграмотность».

Бродский вообще не любит говорить про себя.

Кирилл Асс, своего рода теоретик бюро, выводит отсюда стройную модель творчества:

— То, что Брод не отвечает на вопросы, — это очень важно. Современная архитектурная мысль до ужаса вербальна, только отдельные герои пытаются выбраться из этой путаницы слов, чтобы высказать какие-то прямолинейные, глубокие, правильные мысли о чем-то важном. Баженов читал в своей жизни пять книг по архитектуре, и это считалось нормальным архитектурным образованием, а сейчас этих книг сотни и тысячи. Бродский отличается тем, что книг не читает, во всяком случае тех книг, что читают все, а работает интуитивно. Современные архитекторы все время пытаются объяснить, почему они строят именно так, пытаются извлечь форму из статистики, из прочих внешних факторов. Либо — чистая формальность, как у Захи Хадид, которая просто идет от формы. А Бродский — он и не там, и не там. Перед ним вопрос объяснения вообще не стоит. Он основывается на совершенно неочевидных для других вещах — на воспоминаниях, на чувствах.

— И что, он правда такой один?

— Как ни странно, да.

---

[N.N.]

---

Дмитрий Евтушенко

[N.N.]

---

[Tsurune]

«Мое высказывание на тему добра и зла - всего лишь реплика. Ее спровоцировала поэт и филолог Ольга Седакова своей статьей "Нет худа без добра". Прежде всего замечу, что в этой статье допущена обидная ошибка. Иосиф Бродский, говоря об амбивалентности как одной из главных характеристик русского народа (мол, где худо, там и добро, а где добро, там и худо), ни в коем случае не утверждает, что это хорошо и что Западу следует поучиться у России. Он иронизирует: "Можно даже подумать, что эта амбивалентность и есть мудрость, что жизнь сама по себе не добра и не зла, а произвольна... Именно эта амбивалентность, я полагаю, и есть та "благая весть", которую Восток, не имея ничего лучшего, готов навязать остальному миру". К сожалению, у Ольги Седаковой урезанная цитата из эссе поэта "Меньше единицы" приобретает обратный смысл.

Это тем более несправедливо, что сам Бродский никак не был "амбивалентным": он один из немногих, кто явил в советское время пример абсолютной бескомпромиссности и личного героизма. За это "империя зла" его судила, отправила в ссылку, а затем в изгнание...»

— Владимир Гандельсман. «Худо без добра» читать дальше

---

[Лаура и её оригинал]

Вот это произведение здесь не выкладывали, а между тем оно великолепно и цепляет так, что потом долго приходишь в себя.

Зофья (1962)

Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы



Глава первая

В сочельник я был зван на пироги.
За окнами описывал круги
сырой ежевечерний снегопад,
рекламы загорались невпопад,
я к форточке прижался головой:
за окнами маячил постовой.

Трамваи дребезжали в темноту,
вагоны громыхали на мосту,
постукивали льдины о быки,
шуршанье доносилось от реки,
на перекрестке пьяница возник,
еще плотней я к форточке приник.

Дул ветер, развевался снегопад,
маячили в сугробе шесть лопат.
Блестела незамерзшая вода,
прекрасно индевели провода.
Поскрипывал бревенчатый настил.
На перекрестке пьяница застыл.

Все тени за окном учетверя,
качалось отраженье фонаря
у пьяницы как раз над головой.
От будки отделился постовой
и двинулся вдоль стенки до угла,
а тень в другую сторону пошла.

Трамваи дребезжали в темноту,
подрагивали бревна на мосту,
шуршанье доносилось от реки,
мелькали в полутьме грузовики,
такси неслось вдали во весь опор,
мерцал на перекрестке светофор.

Дул ветер, возникавшая метель
подхватывала синюю шинель.
На перекрестке пьяница икал.
Фонарь качался, тень его искал.
Но тень его запряталась в белье.
Возможно, вовсе не было ее.

Тот крался осторожно у стены,
ничто не нарушало тишины,
а тень его спешила от него,
он крался и боялся одного,
чтоб пьяница не бросился бегом.
Он думал в это время о другом.

Дул ветер, и раскачивался куст,
был снегопад медлителен и густ.
Под снежною завесою сплошной
стоял он, окруженный белизной.
Шел снегопад, и след его исчез,
как будто он явился из небес.

Нельзя было их встречу отвратить,
нельзя было его предупредить,
их трое оказалось. Третий -- страх.
Над фонарем раскачивался мрак,
мне чудилось, что близится пурга.
Меж ними оставалось три шага.

Внезапно громко ветер протрубил,
меж ними промелькнул автомобиль,
метнулось белоснежное крыло.
Внезапно мне глаза заволокло,
на перекрестке кто-то крикнул "нет",
на миг погас и снова вспыхнул свет.

Был перекресток снова тих и пуст,
маячил в полумраке черный куст.
Часы внизу показывали час.
Маячил вдалеке безглавый Спас.
Чернела незамерзшая вода.
Вокруг не видно было ни следа.

Я думаю порой о том, что ночь,
не в силах снегопада превозмочь
и даже ни на четверть, ни на треть,
не в силах сонм теней преодолеть,
который снегопад превозносил,
дает простор для неизвестных сил.

Итак, все было пусто и темно,
еще немного я глядел в окно,
во мраке куст переставал дрожать,
трамваи продолжали дребезжать,
вдали -- слегка подрагивал настил.
Я штору потихоньку опустил.

Чуть шелохнулись белые листки.
Мать штопала багровые носки,
отец чинил свой фотоаппарат.
Листал журналы на кровати брат,
а кот на калорифере урчал.
Я галстуки безмолвно изучал.

Царили тишина и полумгла,
ныряла в шерсть блестящая игла,
над ней очки блестели в полумгле,
блестели объективы на столе,
во мраке кот с урчанием дышал,
у зеркала я галстуком шуршал.

Отец чинил свой фотоаппарат,
среди журналов улыбался брат, --
рождественский рассказ о чудесах;
поблескивал за стеклами в часах,
раскачиваясь, бронзовый овал.
У зеркала я галстук надевал.

Мать штопала багровые носки,
блестели календарные листки,
горела лампа в розовом углу,
пятно ее лежало на полу,
из-под стола кошачий взгляд блестел.
У зеркала мой галстук шелестел.

Царила тишина, и кот урчал,
я, в зеркало уставившись, молчал,
дул ветер, завывающий трубой.
И в зеркало внимательно собой,
скользя глазами вверх и вниз,
я молча любовался, как Нарцисс.

Я освещен был только со спины,
черты лица мне были не видны,
белела освещенная рука.
От башмаков и до воротника
глаза движенья стали учащать,
пора мне это было прекращать.

Я задержался в зеркале еще:
блестело освещенное плечо,
я шелковой рубашкой шелестел,
ботинок мой начищенный блестел,
в тени оставшись, чуть мерцал другой,
прекрасен был мой галстук дорогой.

Царили тишина и полумгла.
В каком-то мире двигалась игла,
Бог знает что в журнале брат читал,
отец Бог весть где мыслями витал,
зажав отвертки в розовой руке.
У зеркала стоял я вдалеке.

Я думаю, что в зеркале моем
когда-нибудь окажемся втроем
во тьме, среди гнетущей тишины,
откуда-то едва освещены,
я сам и отраженье и тоска --
единственная здесь без двойника.

Бежала стрелка через циферблат,
среди журналов улыбался брат,
издалека к ботинку моему
струился свет, переходя во тьму,
лицо отца маячило в тени,
темнели фотографии родни.

Я, штору отстранив, взглянул в окно:
кружился снег, но не было темно,
кружился над сугробами фонарь,
нетронутый маячил календарь,
маячил вдалеке безглавый Спас,
часы внизу показывали час.

Горела лампа в розовом углу,
и стулья отступали в полумглу,
передо мною мой двойник темнел,
он одевался, голову склоня.
Я поднял взгляд и вдруг остолбенел:
все четверо смотрели на меня.

Отец чинил свой фотоаппарат,
мерцал во тьме неясно циферблат,
брат, лежа на спине, смотрел во мглу,
журнал его валялся на полу,
за окнами творилась кутерьма,
дрожала в абажуре бахрома.

Царили полумрак и тишина,
была на расстоянии слышна
сквозь шерсть носка бегущая игла,
шуршанье доносилось из угла,
мне надоело об одном твердить,
пора мне было в гости уходить.

Я задержался на календаре,
итак, я оказался в январе,
за шторами безмолвствовал фонарь,
молчал передо мною календарь.
Боясь, что год окажется тяжел,
я к выходу из комнаты пошел.

Внезапно что-то стало нарастать,
брат с раскладушки попытался встать,
мать быстро поднялась из-за стола,
и вверх взвилась, упав из рук, игла,
отец схватил свой фотоаппарат,
из-под стола сверкнул кошачий взгляд.

И раздалось скрипение часов,
и лязгнул за спиной моей засов,
я быстро обернулся и застыл:
все в комнате, кому же запирать?
Отец бесшумно штору опустил,
нельзя теперь засовам доверять.

Я пятился, и пятилось окно.
Кот прыгнул в освещенное пятно.
Под потолком, где скапливалась мгла,
сверкала ослепленная игла.
От ужаса я чуть не закричал,
среди журналов мой отец торчал.

Появится ли кто-нибудь меж нас!
Протянется ли что-нибудь из глаз,
похожее на дерево в пыли.
Уста мои разжаться не могли,
в обоях на стене явился мел,
от ужаса я весь окостенел.

Деревья в нашей комнате росли!
ветвями доставая до земли
и также доставая потолка,
вытряхивая пыль из уголка,
но корни их в глазах у нас вились,
вершины в центре комнаты сплелись.

Я вглядывался в комнату трезвей,
все было лишь шуршание ветвей,
ни хвоя, ни листва их не видна,
зима для них была соблюдена,
но ель средь них, по-моему, была,
венчала их блестящая игла.

Два дерева у матери из глаз,
по стольку же у каждого из нас,
но все они различной высоты,
вершины одинаково пусты,
одно иглу имело на конце.
У каждого два дерева в лице.

Все кончилось впотьмах, как началось,
все кончилось, бесшумно улеглось,
и снова воцарилась полумгла,
мелькнула между стульями игла,
я замер в полумраке у окна,
и снова воцарилась тишина.

Игла еще лежала на полу,
брат вздрагивал с журналами в углу,
еще не прояснился циферблат,
отец уже чинил свой аппарат,
засов обратно прыгнул в тишине,
и штора развевалась на окне.

Все кончилось, все быстро улеглось,
вновь каждому занятие нашлось.
Кот сумрачно под лампою лежал,
и свет его прекрасно окружал.
Я штору все пытался разглядеть,
раздумывал: кто мог ее задеть.

Мать молча что-то с пола подняла,
в руках ее опять была игла.
Ладонями провел я по вискам,
игла уже ныряла по носкам,
над ней очки мерцали в полумгле,
блестели объективы на столе.

Дул ветер, и сгущалась темнота,
за окнами гудела пустота,
я вынул из-за форточки вино,
снег бился в ослепленное окно
и издавал какой-то легкий звон,
вдруг зазвонил в прихожей телефон.

И тотчас же, расталкивая тьму,
я бросился стремительно к нему,
забыв, что я кого-то отпустил,
забыв, что кто-то в комнате гостил,
что кто-то за спиной моей вздыхал.
Я трубку снял и тут же услыхал:

-- Не будет больше праздников для вас
не будет собутыльников и ваз

не будет вам на родине жилья
не будет поцелуев и белья

не будет именинных пирогов
не будет вам житья от дураков

не будет вам поллюции во сны
не будет вам ни лета ни весны

не будет вам ни хлеба ни питья
не будет вам на родине житья

не будет вам ладони на виски
не будет очищающей тоски

не будет больше дерева из глаз
не будет одиночества для вас

не будет вам страдания и зла
не будет сострадания тепла

не будет вам ни счастья ни беды
не будет вам ни хлеба ни воды

не будет вам рыдания и слез
не будет вам ни памяти ни грез

не будет вам надежного письма
не будет больше прежнего ума.

Со временем утонете во тьме.
Ослепнете. Умрете вы в тюрьме.

Былое оборотится спиной,
подернется реальность пеленой. --

Я трубку опустил на телефон,
но говорил, разъединенный, он.

Я галстук завязал и вышел вон.

Глава вторая

В Сочельник я был зван на пироги.

За окнами описывал круги
сырой ежевечерний снегопад,
рекламы загорались невпопад,
трамваи дребезжали вдалеке,
сворачивали мальчики к реке,
подкатывали вороны к сыскной,
карнизы поражали белизной,
витрины будоражили умы,
волнение по правилам зимы
охватывало город в полутьме,
царило возбуждение в уме,
и лампочки ныряли у ворот
в закрытый снегопадом небосвод.

Фургоны отъезжали в темноту,
трамваи дребезжали на мосту,
царило возбужденье и тоска,
шуршала незамерзшая река,
раскачивался лист календаря,
качалось отраженье фонаря,
метались в полумраке на стене
окно и снегопад наедине.
Качался над сугробами забор,
раскачивался в сумраке собор,
внутри его подрагивал придел,
раскачивался колокол, гудел,
подрагивали стрелки на часах,
раскачивался Бог на небесах.

Раскачивалась штора у плеча,
за окнами двуглавая свеча
раскачивалась с чувством торжества,
раскачивался сумрак Рождества,
кто знает, как раскачивать тоску,
чтоб от прикосновения к виску
раскачивалась штора на окне,
раскачивались тени на стене,
чтоб выхваченный лампочками куст
раскачивался маятником чувств
(смятенье -- унижение -- и месть)
с той разницей, чтоб времени не счесть,
с той разницей, чтоб времени не ждать,
с той разницей, чтоб чувств не передать.

Чтоб чувства передать через него,
не следовало в ночь под Рождество
вторгаться в наступающую мглу
двуглавыми свечами на углу,
бояться поножовщины и драк,
искусственно расталкивая мрак,
не следовало требовать огня.
Вчерашние -- для завтрешнего дня.
Все чувства будут до смерти нужны,
все чувства будут вдруг обнажены
в предчувствии убийственных вестей,
как будто в поножовщине страстей
за вами кто-то гонится вослед.
Напрасно вы не выключили свет!

Сомнамбулою уличных огней,
пристанищем, ристалищем теней,
обителью, где царствует сквозняк,
качался офицерский особняк,
так, если кто-то гонится вослед,
неузнанными в блеске эполет,
затерянными в бездне анфилад,
зажавшими в ладонях шоколад,
обнявшими барочные сосцы,
окажутся пехотные юнцы,
останется непролитой их кровь,
останутся их дамы и любовь,
их яблоки, упавшие из ваз, --
предел недосягаемости ваш.

Кто вздрагивал под вывескою "вход"?
Кто вздрагивал в предчувствии невзгод,
предчувствуя безмерную беду,
кто вздрагивал единожды в году,
кто на душу не принял бы греха,
чья светлая душа была глуха,
кто вовремя уменьшил кругозор,
кто вздрагивал, предчувствуя позор?
Насмешка, издевательство и срам:
предел недосягаемости -- храм,
пример несокрушимости -- орех,
пример недосягаемости -- грех,
предел невозмутимости -- бокал
среди несокрушимости зеркал.

Кто выживет в прогулках у Невы,
беспечнее, прекраснее, чем вы,
прелестнее, прекраснее одет,
кто вам не оборотится во след
с прекрасною улыбкой, никогда
в чьем сердце не оставите следа,
в чьем взоре промелькнет голубизна,
в чьем взоре распластается Нева,
чье черное пальто и синева
останутся когда-нибудь без нас,
в потемках и в присутствии огней,
не чувствуя присутствия теней?
Не чувствуя ни времени, ни дат,
всеобщим Solitude и Soledad,
прекрасною рукой и головой
нащупывая корень мировой,
нащупывать в снегу и на часах,
прекрасной головою в небесах,
устами и коленями -- везде
нащупывать безмерные О, Д --
в безмерной ОДинокости Души,
в ДОму своем и далее -- в глуши
нащупывать на рОДине весь гОД?
В неверии -- о госпОДи, mein Gott,
выискивать не АД уже, но ДА --
нащупывать свой выхОД в никогДА.

Безмолвно наслаждаясь из угла,
все детство наблюдая зеркала,
предел невозмутимости их -- пруд,
безмерно обожая изумруд,
ухмылки изумрудные гостей --
достигнувшими возраста страстей,
почувствуем ли спрятанный в них клАД,
присущий только подлинности хлАД,
вокруг него и около кружа,
доподлинным обличьем дорожа,
доподлинно почувствуешь ли в них,
себя уже стократ переменив,
портьеру или штору теребя,
почувствуешь ли в зеркале себя?

Укрыться за торшерами в углу,
укрыться офицером на балу,
смотреть в апоплексический портрет,
какое наслаждение и бред,
на дюреровской лошади верхом
во тьму на искушение грехом,
сжимая поредевшие виски,
въезжая в Апокалипсис тоски,
оглядываться сызнова назад --
внезапно нарастающий азарт
при виде настигающих теней,
и грохот огнедышащих коней,
и алый меч в разверстых небесах
качается, как маятник в часах.

Я вижу свою душу в зеркала,
душа моя неслыханно мала,
не более бумажного листа, --
душа моя неслыханно чиста,
прекрасная душа моя, Господь,
прелестная не менее, чем плоть,
чем далее, тем более для грез
до девочки ты душу превознес, --
прекрасная, как девочка, душа,
ты так же велика, как хороша, --
как девочке присущий оптимизм,
души моей глухой инфантилизм
всегда со мной в полуночной тиши.
За окнами ни плоти, ни души.

За окнами мерцают фонари.
Душа моя безмолвствует внутри,
безмолвствует смятение в умах,
душа моя безмолвствует впотьмах,
безмолвствует за окнами январь,
безмолвствует на стенке календарь,
безмолвствует во мраке снегопад,
неслыханно безмолвствует распад,
в затылке нарастает перезвон,
безмолвствует окно и телефон,
безмолвствует душа моя, и рот
немотствует, безмолвствует народ,
неслыханно безмолвствует зима,
от жизни и от смерти без ума.

В молчании я слышу голоса.
Безмолвствуют святые небеса,
над родиной свисая свысока.
Юродствует земля без языка.
Лишь свету от небес благодаря
мой век от зарожденья фонаря
до апокалиптических коней
одна жестикуляция теней,
белесые запястия и вен
сиреневый узор, благословен
создавший эту музыку без нот,
безногого оракула немот,
дающего на все один ответ:
молчание и непрерывный свет.

В безмолвии я слышу голоса.
Безмолвствуют земля и небеса.
В безмолвии я слышу легкий гуд,
и тени чувств по воздуху бегут.
Вопросы устремленные, как лес,
в прекрасное молчание небес,
как греза о заколотых тельцах,
теснятся в неприкаянных сердцах.
Едва ли взбудоражишь пустоту
молитвой, приуроченной к посту,
прекрасным возвращеньем в отчий дом
и маркой на конвертике пустом,
чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,
оделись в серебро авиапочт.

Как будто это ложь, а это труд,
как будто это жизнь, а это блуд,
как будто это грязь, а это кровь,
не грех -- но это странная любовь.
Не чудо, но мечта о чудесах,
не праведник, а все ж поторопись
мелькнуть и потеряться в небесах
открыткой в посполитый парадиз,
как будто это ниточка и связь,
как будто, над собою не смеясь,
твердишь себе: вот Бог, а вот порог,
как будто это ты, а это Бог,
как будто век жужжит в его руке,
а жизнь твоя, как Ио, вдалеке.

Чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,
укрыли блудных сыновей и дочь
прекрасную и, адрес изменив,
чтоб чувства не усиливали миф,
не следовало в ночь под Рождество
выскакивать из дома своего,
бояться поножовщины и драк,
выскакивать от ужаса во мрак,
не следовало в панике большой
спасаться от погони за душой,
не следовало верить в чудеса,
вопросам устремляться в небеса,
не следовало письма вам писать,
не следовало плоть свою спасать.

Но в ночь под Рождество не повторять
о том, что можно много потерять,
что этого нельзя предотвратить,
чтоб жизнь свою в корову обратить.
Как будто ты ужален и ослеп,
за белою коровой вьется вслед
жужжащая небесная оса,
безмолвствуют святые небеса,
напрасно ты, безмолвствуя, бежал
ужасного, но лучшего из жал,
напрасно ты не чувствуешь одно:
стрАДаний ОДинаково ДАно,
стрАДанье и забвение -- труха,
стрАДание не стоило греха.
Почувствуешь ли в панике большой
бессмертную погоню за душой,
погоню, чтобы времени не ждать,
с той выгодой, чтоб чувства передать
в мгновение, схватившее виски,
в твой век по мановению тоски,
чтоб чувства, промелькнувшие сквозь ночь,
оделись в серебро авиапочт.
Предчувствуешь все это в снегопад
в подъезде, петроградский телепат,
и чувства распростертые смешны,
шпагатом от войны и до войны,
он шепчет, огибая Летний сад:
немыслимый мой польский адресат.

Любовь твоя -- воспитанница фей,
возлюбленный твой -- нынешний Орфей,
и образ твой -- фотографа момент,
твой голос -- отдаленный диксиленд.
Прогулки в ботаническом саду,
возлюбленного пение в аду,
возлюбленного пение сквозь сон, --
два голоса, звучащих в унисон,
органный замирающий свинец,
венчальные цветы, всему венец,
душа твоя прекрасна и тиха,
душа твоя не ведает греха,
душа твоя по-прежнему в пути,
по-прежнему с любовью во плоти.

Ничто твоей души не сокрушит.
Запомни, что душа твоя грешит!
Душа твоя неслыханно больна.
Запомни, что душа твоя одна.
От свадебного поезда конец
души твоей неслыханный венец,
души твоей венчальные цветы,
блестящие терновые кусты.
Душа твоя грехи тебе простит,
душа тебя до девочки взрастит,
душа твоя смоковницу сожжет,
душа твоя обнимет и солжет,
душа твоя тебя превознесет,
от Страшного Суда душа спасет!

Чье пение за окнами звучит?
Возлюбленный за окнами кричит.
Душа его вослед за ним парит.
Душа его обратно водворит.
Как странно ты впоследствии глядишь.
Действительно, ты странствуешь весь день,
душа твоя вослед тебе, как тень,
по комнате витает, если спишь,
душа твоя впоследствии как мышь.
Впоследствии ты сызнова пловец,
впоследствии "таинственный певец" --
душа твоя не верит в чепуху, --
впоследствии ты странник наверху.

Так, девочкой пожертвовать решась,
любовь твоя, души твоей страшась,
под черными деревьями дрожит,
совсем тебя впоследствии бежит.
На улице за окнами рябя,
там что-то убегает от тебя,
ты смотришь на заржавленный карниз,
ты смотришь не на улицу, а вниз,
ты смотришь из окна любви вослед,
ты видишь сам себя -- автопортрет,
ты видишь небеса и тени чувств,
ты видишь диабаз и черный куст,
ты видишь это дерево и ад,
в сей графике никто не виноват.

Кто плотью защищен, как решетом,
за собственной душой как за щитом,
прекрасной задушевностью дыши
за выпуклым щитом своей души.
Вся жизнь твоя, минувшая как сон:
два голоса, звучавших в унисон,
деревьев развевающихся шум,
прекрасными страданьями твой ум
наполненный, как зернами гранат,
впоследствии прекрасный аргонавт,
впоследствии ты царствуешь в умах,
запомни, что ты царствуешь впотьмах,
однако же все время на виду,
запомни, что жена твоя в аду.

Уж лучше без глупца, чем без вруна,
уж лучше без певца, чем без руна,
уж лучше грешным быть, чем грешным слыть,
уж легче утонуть, чем дальше плыть.
Но участи пловца или певца
уж лучше -- положиться на гребца.
Твой взор блуждает, сумрачен и дик,
доносится до слуха Эвридик
возлюбленного пение сквозь ад,
вокруг него безмолвие и смрад,
вокруг него одни его уста,
вокруг него во мраке пустота,
во мраке с черным деревом в глазу
возлюбленного пение внизу.

Какая наступает тишина
в прекрасном обрамлении окна,
когда впотьмах, недвижимый весь век,
как маятник, качнется человек,
и в тот же час, снаружи и внутри,
возникнет свет, внезапный для зари,
и ровный звон над копьями оград,
как будто это новый циферблат
вторгается, как будто не спеша
над плотью воцаряется душа,
и алый свет, явившийся извне,
внезапно воцаряется в окне,
внезапно растворяется окно,
как будто оживает полотно.

Так шествовал Орфей и пел Христос.
Так странно вам кощунствовать пришлось,
впоследствии нимало не стыдясь.
Прекрасная раскачивалась связь,
раскачивалась, истово гремя,
цепочка между этими двумя.
Так шествовал Христос и пел Орфей,
любовь твоя, воспитанница фей,
от ужаса крича, бежала в степь,
впотьмах над ней раскачивалась цепь,
как будто циферблат и телефон,
впотьмах над ней раскачивался звон,
раскачивался бронзовый овал,
раскачивался смертный идеал.
Раскачивался маятник в холмах,
раскачивался в полдень и впотьмах,
раскачивался девочкой в окне,
раскачивался мальчиком во сне,
раскачивался чувством и кустом,
раскачивался в городе пустом,
раскачивался деревом в глазу,
раскачивался здесь и там, внизу,
раскачивался с девочкой в руках,
раскачивался крик в обиняках,
раскачивался тенью на стене,
раскачивался в чреве и вовне,
раскачивался, вечером бледнел,
при этом оглушительно звенел.

Ты, маятник, душа твоя чиста,
ты маятник от яслей до креста,
как маятник, как маятник другой,
как маятник рука твоя с деньгой,
ты маятник, отсчитывая пядь
от Лазаря к смоковнице и вспять,
как маятник от злости и любви,
ты движешься как маятник в крови.
Ты маятник, страданья нипочем,
ты маятник во мраке ни при чем,
ты маятник и маятнику брат,
твоя душа прекрасный циферблат,
как маятник, чтоб ты не забывал,
лицо твое, как маятник, овал.

Как маятник, то умник, то дурак,
ты маятник от света и во мрак
за окнами, как маятник, рябя, --
зачатие, как маятник, тебя.
Ты маятник, как маятник я сам,
ты маятник по дням и по часам,
как маятник, прости меня, Господь,
как маятник душа твоя и плоть,
ты маятник по каждой голове,
ты маятник -- от девочки в траве,
ты маятник внизу и наверху,
ты маятник страданью и греху,
ты маятник от уличных теней
до апокалиптических коней.

Крик:

Я маятник. Не трогайте меня.
Я маятник для завтрашнего дня.
За будущие страсти не дрожу,
я сам себя о них предупрежу.
Самих себя увидеть в нищете,
самих себя увидеть на щите,
заметить в завсегдатаях больниц
божественная участь единиц.

Признание, награда и венец,
способность предугадывать конец,
достоинство, дарующее власть,
способность, возвышающая страсть,
способность возвышаться невпопад,
как маятник -- прекрасный телепат.

Способные висеть на волоске,
способные к обману и тоске,
способные к сношению везде,
способные к опале и звезде,
способные к смешению в крови,
способные к заразе и любви,
напрасно вы не выключили свет,
напрасно вы оставили свой след,
знакомцы ваших тайн не берегут,
за вами ваши чувства побегут.
Что будет поразительней для глаз,
чем чувства, настигающие нас
с намереньем до горла нам достать?
Советую вам маятником стать.

---

Внушает уважение к человеческой участи

[Андрей Резе]

"... Бродский храбр настолько, что верит в существование Вселенной без него... Собственно говоря, он только и делает, что испытывает данность чьим-нибудь отсутствием - чаще всего своим, - выказывая необыкновенное присутствие духа.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет...

Бродский - самый привлекательный герой нашего времени и пространства. Метафизика его каламбуров посрамляет смерть и энтропию и внушает читателю нечто вроде уважения к человеческой участи..."

Самуил Луьре "Вроде тоста"

---

-broad.sky- посвящение Бродскому

[plexus solaire]

в качестве предисловия хотела сказать, что очень трудно написать посвящение великому поэту так, чтобы передать и одновременно не предать свои чувства по отношению к нему. долго балансировала и не решалась писать, а главное посвящать. но в итоге все пришло само собой.

стих

в этом городе год на год не приходится,
небеса здесь больные смертельно осенью,
пепельно`й пеленой цепляются проседи
до прорехи ветхо-порто`вого комплекса,
и Нева в коже льда ветвистыми венами
разрастаясь по граду, острую островность
предает данной местности, даже плоскостям
параллельным земле: широкому небу и
невидимым глазом но душой измереньям,
где назначить нам стоит далекую встречу.

разнесло метастазами нас, быстротечным
убыванием жизни по разным селеньям:
двум эпохам годами соприкосновенным,
где узнать не смогли б друг друга наверное.

в этом городе родилась полвека спустя.

---

Памятник Бродскому в Москве

[N.N.]

В Москве установят памятник Бродскому

Сегодня стало известно о том, что в самом центре Москвы в этом году поставят памятник великому российскому поэту, нобелевскому лауреату Иосифу Бродскому. Об этом сообщило агентство "Интерфакс" со ссылкой на столичную администрацию.


Монумент из бронзы работы заслуженного художника России, скульптора Георгия Франгуляна (автора, в частности, памятников первому президенту России Борису Ельцину и поэту Булату Окуджаве на Арбате) будет установлен на Новинском бульваре, в сквере между домами 22 и 28, напротив посольства США. В этом есть определенная символика: именно в США Бродский вынужденно эмигрировал в 1972 году, там вышли все его самые значительные книги, там он стал поэтом-лауреатом, оттуда уезжал в Стокгольм за Нобелевской премией, там и умер от инфаркта - несмотря на собственное стихотворное предсказание «На Васильевский остров я приду умирать». Впрочем, похоронен поэт в Венеции.
Памятник будет установлен за счет средств фонда Георгия Франгуляна «Ладья Данте».

gzt.ru

---

ОЧень понравилось ещё

[Кош.]

Напишу только последние несколько четверостиший... стихотворение называется "натюрморт"
...
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
"Смерть придет, у нее
будут твои глаза".

Мать говорит Христу:
-- Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я приду домой?

Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть мертв или жив?

Он говорит в ответ:
-- Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог,... я твой.

---

[пора взрослеть(?)]

В этой маленькой комнате всё по-старому:
аквариум с рыбкою - все убранство.
И рыбка плавает, глядя в сторону,
чтоб увеличить себе пространство.

С тех пор как ты навсегда уехала,
прохладно, и чай не сладок.
Сделавшись мраморным, место около
в сумерках сходит с уиа от складок.

Если прикрыть занавеской улицу,
нехотя вспыхнет пучок мимозы.
Две половинки карманной луковицы
после восьми могут вызвать слезы.

Часто чудится Греция. Некая роща; некая
охотница в тунике. Впрочем, чаще -
нагая преследует четвероногое
красное дерево в спальной чаще.

Клинышек пегой бородки прадеда
в рамке рыжеет тебе в отместку.
Но если случается вспомнить правило,
то с опозданием и не к месту.

В качку, увы, не устоять на палубе.
Бурю, увы, не срисовать с натуры.
В городах только дрозды и голуби
верят в идею архитектуры.

Несомненно, все это скоро кончится -
быстро и, видимо, некрасиво.
Мозг - точно айсберг с потекшим контуром,
сильно увлекшийся Куросиво.
(1987)

---

Полонез.

[Амариэль]

I

Осень в твоем полушарьи кричит "курлы".

С обнищавшей державы сползает границ подпруга.

И, хотя окно не закрыто, уже углы

привыкают к сорочке, как к центру круга.

А как лампу зажжешь, хоть строчи донос

на себя в никуда, и перо - улика.

Плюс могилы нет, чтоб исправить нос

в пианино ушедшего Фредерика.

В полнолунье жнивье из чужой казны

серебром одаривает мочажина.

Повернешься на бок к стене, и сны

двинут оттуда, как та дружина,

через двор на зады, прорывать кольцо

конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.

И затем что все на одно лицо,

согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

II

Черепица фольварков да желтый цвет

штукатурки подворья, карнизы - бровью.

Балагола одним колесом в кювет,

либо - мерин копытом в луну коровью.

И мелькают стога, завалившись в Буг,

вспять плетется ольшаник с водой в корзинах;

и в распаханных тучах свинцовый плуг

не сулит добра площадям озимых.

Твой холщовый подол, шерстяной чулок,

как ничей ребенок, когтит репейник.

На суровую нитку пространство впрок

зашивает дождем - и прощай Коперник.

Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет

тела с россыпью родинок застит платье.

Для самой себя уже силуэт,

ты упасть не способна ни в чьи объятья.

III

Понимаю, что можно любить сильней,

безупречней. Что можно, как сын Кибелы,

оценить темноту и, смешавшись с ней,

выпасть незримо в твои пределы.

Можно, по`ру за по`рой, твои черты

воссоздать из молекул пером сугубым.

Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты

это - я; потому что кого ж мы любим,

как не себя? Но запишем судьбе очко:

в нашем будущем, как бы брегет не медлил,

уже взорвалась та бомба, что

оставляет нетронутой только мебель.

Безразлично, кто от кого в бегах:

ни пространство, ни время для нас не сводня,

и к тому, как мы будем всегда, в веках,

лучше привыкнуть уже сегодня.


1981

---

[independent!]

Всем привет!
Обрадовало что и на Дайрах есть сообщество Бродского. С радостью вступил.
Буду рад пообщется на общие темы, связанные с этим замечательным поэтом.